Джордж Макдональд - Сэр Гибби

Ночь была тёмная: луны не было, и тучи затянули небо. Снаружи не было слышно ни одного звука. Коровы и быки, лошади, свиньи, петухи и куры, даже крысы и кошки — все спали. С соломенной крыши не доносилось ни шороха, балки не скрипели — и хорошо, потому что услышь Фергюс любое, малейшее движение, сердце его не выдержало бы и он покрыл бы себя несмываемым позором, переполошив весь дом диким воплем. И всё равно он всем своим существом жаждал услышать какой–нибудь признак жизни — хоть коротенькое «му–у» из хлева или стук лошадиного копыта! Но все животные как будто оцепенели под чарами домового, а он подходил всё ближе и ближе на своих беспалых ногах, размахивая лапами с одним–единственным пальцем, бесшумно скользя по полу, как в толстых шерстяных носках, и надев на руки волосатые перчатки. Может, он и ходит так неслышно как раз потому, что на ногах у него нет пальцев?

Прошёл ещё час, и вдруг чёрный петух трубно возвестил со двора приближение утреннего солнца. Фергюс, как ошпаренный, вскочил на ноги, но в следующее мгновение по сердцу его разлилась радость: скоро утро! И хотя Фергюс считал себя врагом суеверий и даже насмехался над Доналом за его явную склонность к подобным детским выдумкам, сейчас он немедленно начал утешать себя старой, привычной мыслью о том, что петушиный крик разгоняет все тёмные ночные силы. К нему начала возвращаться смелость, и через минуту он уже смеялся над своими страхами, называя их глупыми и не догадываясь, что его теперешнее самодовольство выглядит ещё глупее. Он не понимал, что ничуточки не изменился, что остался таким же пугливым и стоит ночи опять сомкнуться над ним, как те же страхи снова накинутся на него с прежней силой. В своём неумном тщеславии он начал воображать, что сможет просидеть так же и следующую ночь, даже не поморщившись. Конечно, ведь перед ним было утро, а ночь когда ещё будет!

Когда за окном забрезжил рассвет, Фергюс сказал себе, что ненадолго приляжет на лавку, потому что очень устал. Спать он не будет. Он улёгся и в ту же секунду заснул. На улице становилось всё светлее, и наконец домовой и впрямь появился — совсем не такой, каким воображал его Фергюс.

Из драных лохмотьев виднелись изящные руки и ноги, а волосы торчали только над ангельски чистым личиком ребёнка (причём они были даже слегка причёсаны, потому что расчёсывая гриву и хвост Снежка, Гибби постепенно сообразил, что тем же самым гребнём можно приглаживать и свои собственные лохмы). Но не успел Гибби приоткрыть дверь, как услышал громкое сопение спящего человека. Он оглянулся, заметил храпящего на лавке Фергюса и тут же исчез. В то же мгновение Фергюс проснулся, с хрустом потянулся и увидел, что за окном окончательно рассвело. Дрожа от холода и плохо соображая от усталости и недосыпа, он поплёлся к себе в кровать. Стоило ему уйти, как на кухню снова прокрался домовой, и когда там появилась Джин Мейвор, вся её работа была сделана, как обычно.

Фергюс опоздал к завтраку на целый час и, войдя на кухню, застал её одну.

— Что ж, тётушка, — сказал он, — по–моему, я выгнал твоего домового.

— Да неужели? Ну и ну! Так значит, это ты потом всё прибрал да приготовил, чтобы помочь своей тётушке и поберечь её старые косточки?

— Нет, тётушка, не я. Я за ночь так устал, что и пошевелиться не мог.

— Так кто ж тогда это сделал?

— Я думал, это ты.

— Нет, Фергюс, я и палец о палец не ударила. Если ты и вправду выгнал домового, то, наверное, у нас завёлся ещё один, потому что всё было сделано, как всегда.

— Вот проклятая тварь! — воскликнул Фергюс.

— Тише, тише, сынок. Вдруг он тебя услышит? А если и не услышит, всё равно ругаться не годится.

— Прости, тётушка, не сдержался! Просто я не понимаю, как такое может быть! — ответил Фергюс, досадливо покусывая губы, и рассказал ей обо всём, что произошло, умолчав лишь о своих чувствах во время ночного бдения.

Позавтракав, он отправился в Глашруах. Услышав его рассказ, лэрд рассердился и посоветовал ему хорошенько выспаться днём, чтобы ночью держать ухо востро и ничего не пропустить.

На следующую ночь все страхи Фергюса возвратились с новой силой, но он упорно просидел всю ночь, не смыкая глаз, и когда Джин вошла, то застала его на посту, а кухню — в полном беспорядке. Домовой так и не показался, но и тётушке сегодня никто не помог. Пол остался невыметенным, посуда невымытой. Кроме того, надо было сбивать масло, но крынка со сливками так и стояла на полке в молочной, а на столе не красовалось ни одного бело–жёлтого кирпичика. «Ну и что в этом хорошего?» — сердито думала про себя Джин. Она начала было чувствовать себя благородной дамой, а теперь ей снова придётся засучить рукава и, как раньше, приниматься за работу. Ей совершенно не хотелось снова ощущать себя служанкой. Она не испытывала к племяннику ни малейшей благодарности и, не желая скрывать своих подлинных чувств, незамедлительно дала ему это понять. Разобиженный и подавленный, он снова поплёлся в постель. Проснувшись после долгого сна, он обнаружил, что обеда ему не оставили, и ему пришлось удовлетвориться лепёшками с молоком перед тем, как отправиться в имение лэрда.

— Одной храбрости мало, мой юный друг, — сказал ему мистер Гэлбрайт. — Тут нужна ещё и хитрость!

После разговора с лэрдом Фергюс отправился домой, решив про себя предпринять ещё одну попытку. Он хотел было попросить Донала посидеть вместе с ним, но ему слишком хотелось доказать свою смелость и себе, и всем остальным, и он не стал поддаваться на это искушение, продиктованное страхом. Перекусив, он отправился с книжкой в постель и поднялся к ужину.

На кухне у Джин стоял старый деревянный шкаф для белья, немного выдающийся из стены. Между ним и соседней стеной было небольшое пространство, куда можно было поставить только маленький стул. Туда–то Фергюс и уселся. Затем он открыл дверцу шкафа так, чтобы она полностью его прикрывала.

Эта ночь, наверное, была бы для него самой трудной, потому что лэрд настоял, чтобы он сидел в полной темноте, даже без свечи для чтения. Но, усевшись, Фергюс моментально заснул и так крепко проспал всю ночь, что проснулся при первом же шорохе, когда Гибби открыл кухонную дверь. За окном был виден ясный утренний свет, но сердце соглядатая билось так громко и часто от страха, перемешанного с любопытством, что несколько минут он не решался даже пошевелиться и, удерживая дыхание, сидел, прислушиваясь к тихим шагам, ещё более пугающим из–за своей бесшумности.

Немного придя в себя, он осторожно взялся за дверцу шкафа и выглянул.

Он не увидел тех ужасов, которые рисовало ему неуёмное воображение, но всё равно изумлению его не было границ. Мохнатый домовой из его ночных страхов превратился в маленького бродягу в лохмотьях с роскошной копной светлых волос, ярко–синими глазами и умелыми руками, который неслышно сновал по кухне босыми ногами. Фергюс неспешно, но пристально рассматривал его, решив, что спугнуть его он сможет в любую минуту.