Джордж Макдональд - Сэр Гибби

Часы шли, день понемногу угас, и его осенняя яркость померкла в холодном тумане. Вдоль Висельного холма в окнах нахмуренных, обшарпанных лавчонок зажглись газовые фонари. Зажиточному прохожему, спешащему домой, чтобы поскорей приступить к главному делу сегодняшнего дня — горячему, плотному ужину, — эти утлые домишки казались пристанищем неприглядной нищеты и ожесточённой борьбы за существование. Даже для тех, кто стоял сейчас за прилавком этих магазинчиков и заведений, сидел в задних комнатах или в спальнях наверху (кроме, может быть самих владельцев), всё вокруг казалось обыденным и тягостным. Только для бледного студента, скользящего в своей алой мантии сквозь серый туман и украдкой заглядывающего в каждую приоткрытую дверь, они были полны таинственного очарования, и он с радостью отдал бы все книжные знания за один–единственный взгляд, который помог бы ему подлинно увидеть и понять трепетные движения человеческих душ и судеб, скрывающихся за каждом освещённым окном. Дома казались ему гнёздами, полными птенцов–людей, над которыми раскинулись вечные крылья Любви, ничего не делающей зря. И какие разные птенцы вылупляются порой в одном и том же гнезде! И каким удивительным гнездом будет тогда весь город! — со своим университетом, школами, церквами, больницами, миссионерскими обществами, особняками, съёмными квартирами, гостиницами, пивнушками и домами с ещё более дурной репутацией, со всеми своими фабриками, парусниками и огромными пароходами — и везде трудятся, живут, снуют те же самые люди! Вот больная старушка, закутанная в одеяния любви и потому безбоязненно идущая страшной тропой жестоких страданий. Вот крепкая молодая мать, неистово влекущая по переулку своё собственное чадо, осыпая его неслыханно яростной и грубой руганью. Какой великой и могущественной должна быть воля Духа, носящегося по земле, чтобы вобрать в Себя столько всего, что никак не может входить в Его волю, и обратить всё на пользу вечного Блага! Как мало мы пока знаем и понимаем живущих на земле человеков — и насколько меньше знаем и понимаем их Небесного Отца.

В сарайчике под лестницей уже какое–то время было довольно темно — то есть, слишком темно для того, чтобы работать без света, и Джордж Гэлбрайт зажёг свечу. Он никогда не заканчивал работу, пока на улице были видны лица проходящих людей. Теперь же он с облегчением вздохнул и поднялся. Час искупления настал, долгожданная надежда была уже близко. Внешне он был спокоен, но внутри у него всё горело, и с пылкостью влюблённого он желал поскорее добраться до задней комнаты в заведении миссис Кроул. Его руки задрожали от нетерпения, когда он отложил в сторону шило, убрал с колен башмак с только что залатанным носком, стащил через голову кожаный передник и отбросил его в сторону. Поспешно окинув комнату взглядом, как будто опасаясь, что какой–то невидимый враг помешает ему улизнуть, Джордж Гэлбрайт подхватил свою шляпу, выглядевшую так, как будто её чистили ворванью, обеими руками нахлобучил её на голову, быстро вышел, закрыл за собой дверь, запер её на ключ и, оставив ключ в замке, прямиком — хоть и слегка виноватой походкой — направился в место своего земного блаженства.

Все завсегдатаи заведения миссис Кроул старались хотя бы на улице выглядеть прилично, изо всех сил стремясь хотя бы видом своим показать, что направляются на чашечку чая, а не на стакан виски, — а если даже и на виски, то вовсе не потому, что им так уж этого хочется, а просто из–за того, что они привыкли пропускать рюмочку–другую перед ужином. В конце концов, разве у человека есть выбор? Ведь должен же он куда–то идти и чем–то занять свободное время? А если так, то почему бы не пойти к матушке Кроул и не заняться там опустошением очередной бутылки? Но это притворное внешнее безразличие никого не обманывало. Жители переулка (да, пожалуй, и всего Висельного холма) прекрасно знали каждого из них и всю их подноготную. Они прекрасно знали, что для этих пьяниц каждая выпитая рюмка была, как золотая монета для скупого скряги; знали, что, как лань стремится к потокам вод, так и они стремятся к своему стаканчику и жадно заглатывают последние капли одной рюмки, чтобы поскорее погрузиться в сладостную полноту следующей. Они знали, что, подобно тому же прижимистому сквалыге, эти несчастные всегда преуменьшают размеры своих приобретений, чтобы не стесняясь требовать себе ещё и ещё.

Джордж Гэлбрайт был высоким, ладно скроенным человеком, но уже сутулым и потрёпанным жизнью. У него было приятное, хорошо очерченное лицо; однако, его сильно портила неопрятная щетина и скопившаяся за неделю грязь, из–под которой проступала измождённая бледность впалой щеки. Из–под чёрных, нависших бровей тускло блестели глаза, как угли костра, подёрнутые белым пеплом. Джордж не смотрел ни направо, ни налево и шёл, как в забытьи, тупо смотря вперёд неподвижными глазами.

— Вот ведь человек, сам себе враг! — сказала добродушная зеленщица, когда он проходил мимо её двери.

— Да уж, — подхватила зашедшая к ней покупательница, которая сама держала неподалёку лавочку и торговала старой мебелью и разными другими поношенными и подержанными вещами. — Это точно! Да ещё и мальчишку совсем забросил, он, вишь, целый день по городу шныряет, а всей одежонки — воротник от куртки, да помочи от штанов. Ой, соседка, глянешь на него, так сердце и заходится от жалости! Слава Богу, мать его не дожила до такого горя. Наверное, сейчас в могиле у себя переворачивается, бедная!

В тот вечер Джордж пришёл к миссис Кроул первым. Он воровато открыл дверь её заведения и тихо проскользнул в сумеречную гостиную, где ещё не зажгли свечи. Однако в камине весело полыхал огонь, играя светом и тенями на чистом, выскобленном полу, и в его ярких отблесках были видны прикреплённые к стенам цветные картинки, клетки с чучелами птиц, огромная, полностью оснащённая барка, свисающая с середины потолка, и — самое заманчивое зрелище на свете — чёрный графин с винной рюмкой вместо пробки, стоявший посередине стола в окружении стаканов. Последним и завершающим штрихом этой картины был медный чайник, тихонько урчавший над огнём. По сравнению с сарайчиком, где Джордж проработал целый день, эта комната и впрямь была настоящим земным раем. Появление и присутствие в этом раю миссис Кроул только добавляло ему прелести. Теперь на ней был чистый белый чепчик с голубыми лентами, волосы были аккуратно расчёсаны на пробор и забраны назад, и во всём её облике не осталось и следа от утренней грязи и неряшливости, так что вид у неё был довольно импозантный и внушительный.

На ней было тёмное платье с крупными яркими цветами и чёрный шёлковый передник. Лицо её хранило сдержанное, даже печальное выражение, и в течение всего вечера, ухаживая за своими гостями, она держалась с таким достоинством, что её походка и осанка подошли бы, скорее, строгой монахине, участвующей в каком–нибудь торжественном религиозном обряде, нежели содержательнице кабака, прислуживающей десятку–другому пьяных мастеровых.