Джордж Макдональд - Донал Грант

— По–моему, — сказал Донал, — мы должны знать своих братьев и сестёр.

— Я вас не понимаю.

— Более того, мы должны ощущать человека своим братом с самой первой минуты знакомства, — продолжал Донал, поясняя и углубляя своё предыдущее замечание.

— Вы меня пугаете, — снова рассмеялась мисс Грэм. — Моему бедному сердечку не вместить столько братьев сразу!

— Но хуже всего бывает то, — не унимался Донал, который, начав разговор, не желал сразу натягивать поводья и останавливаться, — что люди, изо всех сил проповедующие всеобщее братство, часто совсем дурно и невнимательно относятся к своим домашним. Они полагают, что любить всех — значит любить кое–как. Как будто можно научиться любить больше, любя меньше, — или стать настоящим мастером, не научившись держать инструмент. Если человек мало любит своих родных, то других людей он будет любить ещё меньше.

— Но как можно любить тех, кто ничего для нас не значит? — возразила мисс Грэм.

— Это действительно невозможно. И семья дана нам ради того, чтобы с её помощью научиться такой любви, корни которой уходят гораздо глубже семейных, хотя и не так широко признаны среди людей… Но прошу у вас прощения, мисс Грэм, я совсем забыл, что меня наняли в учителя только для маленького Дейви.

— Я рада вас послушать, — ответила мисс Грэм. — Не могу сказать, что готова с вами согласиться, но в нашем медвежьем углу это уже кое–что — послушать речи, достойные даже того, чтобы с ними поспорить.

— Ну, это вы зря. Такие речи можно услышать и здесь, когда вам угодно.

— Неужели?

— Если вам действительно хочется послушать мнения, с которыми вы, скорее всего, не согласитесь, то тут в городе живёт старик, оригинальнее и мудрее всех, кого мне до сих пор приходилось встречать. Но он беден, ремесло его незавидно и потому на его слова никто не обращает ни малейшего внимания. В мире всегда так: великих узнают лишь после того, как они уходят.

— Тогда что проку в таком величии? — проговорила мисс Грэм.

— Весь прок в том, чтобы быть великим, — ответил Донал. — Только чаще всего люди стремятся, чтобы все о них узнали, а это само по себе губит всякое подлинное величие. Быть великим — значит, казаться ничтожным в глазах других.

Мисс Грэм ничего не ответила. Она не привыкла к серьёзным размышлениям. В каком–то (и очень верном) смысле, она была хорошей девушкой, но ещё ни разу не помышляла о том, что должна быть лучше. Она вообще пока не думала о том, что должна кем–то или чем–то быть. И хотя она была неспособна понять слова Донала, но сразу почувствовала, что он говорит серьёзно, а это уже неплохо. Понять, что человек несёт в себе что–то значимое и реальное, это большой шаг к тому, чтобы понять его самого.

— Какой прелестный у вас сад, — заметил Донал после небольшой паузы. — Я сроду не видел ничего подобного.

— Такие сады давно вышли из моды, — откликнулась она. — Вам не кажется, что он слишком скучный и правильный?

— Скорее, размеренный и величественный.

— Нет, вы не подумайте, что он мне не по душе. Мне здесь даже нравится — в каком–то смысле.

— По–моему, этот сад не может не нравиться, если, конечно, судить о нём, исходя из собственных чувств, а не из чужих мнений.

— Вы же не станете утверждать, что здесь всё устроено по законам природы!

— Именно — по законам природы человеческой. Человек должен учиться у природы, но не подражать ей. Его дело заключается в том, чтобы выражать свои мысли и чувства в тех формах, что даны ему Природой. Тогда он скорее произведёт нечто естественное, нежели если попытается рабски повторить её размах в своих узких, игрушечных рамках.

— Вы так философски мыслите, что мне за вами не угнаться, — сказала мисс Грэм. — Должно быть, вы совершенно правы, но я так мало читала об искусстве, что не могу следовать за вашими рассуждениями.

— Наверняка вы читали не меньше меня. Я говорю лишь о том, что вынужден был обдумать по чистой необходимости — необходимости понять. Надо, чтобы разные мысли как следует выстраивались в голове и слагались воедино, хотя бы для того, чтобы не утратить способности думать дальше.

Для мисс Грэм это тоже оказалось недоступным. Она опять замолчала, и Донал решил оставить эту тему, пока для неё не наступит должное время.

Они развернулись и прошли вдоль длинной садовой аллеи, а потом опять зашагали к дому.

— Этот сад вызывает во мне совершенно новые чувства, — признался Донал. — Он весь пронизан удивительным ощущением исчезнувшей жизни. Кажется, что ему снятся давно минувшие дни, когда по аллеям разгуливали стайки дам, живущих теперь лишь на старинных полотнах. Каждая из них была полна мыслей и грёз о грядущей жизни, у каждой были свои суждения, такие же старомодные, как покрой её платья… Выйди я сюда в сумерках, мне, наверное, казалось бы, что каждая тропинка откликается на шаг невидимой ножки и за каждым деревом прячется какое–нибудь прелестное создание, вернувшееся помечтать над старыми воспоминаниями.

— Но зачем воображать то, чего нет на самом деле? Я не могу серьёзно относиться ко всяким глупостям.

Мисс Грэм была рада, что ей удалось отыскать повод для возражения. Её семья всегда отличалась тем, что соседи называли здравым смыслом, и с презрением относилась ко всему, что можно было отнести к разряду суеверий. Наконец–то она сможет хоть что–то сказать в свою защиту!

— А откуда вы знаете, что это глупости? — спросил Донал, обернувшись и с широкой улыбкой поглядев ей прямо в лицо.

— Разве это не глупо — воображать то, чего никто не может увидеть?

— Но если что–то видишь и так, то и воображать нечего!

— Никто, никогда, ни в одном саду не видел тех существ, о которых вы только что говорили! И почему это люди полагают, что умершим так плохо на том свете, что они возвращаются на землю и мучают живых?

— Ну, вас–то они явно не мучают, — рассмеявшись, возразил Донал. — Скажите, часто ли вы бродите по этим тропинкам глухой ночью?

— Вообще никогда, — ответила мисс Грэм с некоторым возмущением. — Я не занимаюсь подобной чепухой!

— Тогда рядом с вами живёт целый ночной мир, о котором вы ничего не знаете. Вы даже не можете с уверенностью утверждать, что в вашем саду не живут привидения, потому что ни разу не дали им возможности вам показаться. Я не говорю, что они здесь есть, потому что тоже ничего — ну, или почти ничего — не знаю о таких вещах. Тут у меня опыта не больше, чем у вас, хотя, когда я был пастухом, мне случалось проводить целые ночи в горах.

— Но, в таком случае, зачем вам всё это воображать?

— Как раз потому, что я ничего о них не знаю!

— Я вас не понимаю.

— Но ведь я и могу представить себе весь этот бестелесный мир именно благодаря тому, что не в силах вступить с ним в общение, будь он даже совсем рядом! Если бы, выходя ночью в сад, я всякий раз беседовал с духами умерших, то воображение моё оставалось бы без дела, и я лишь подмечал бы то, что существует в реальности. Но если мир, который вполне мог бы существовать, не желает нам показываться, что может быть естественнее, чем представить его себе? Зачем же тогда воображение?