Вениамин (Федченков) - На рубеже двух эпох

Много было недостатков и даже пороков у нас. но все же движение было патриотическим и геройским. Не случайно оно получило имя "белое". Пусть мы были и сероваты, и нечисты, но идея движения, особенно в начале, была бела. Христиане мы плохие, христианство - прекрасно.

Для конкретного примера расскажу сейчас, как и почему оказался в рядах "белого движения* лично я. Тогда читателю яснее будет психология всего движения.

...Еще в Москве, во время Церковного собора, многие (большинство членов и я) радовались так называемому корниловскому движению, когда он с армией шел при Керенском на Петроград. И мы молча печалились, когда дело кончилось провалом, а генерал Корнилов заключен был в Быховскую тюрьму, откуда и бежал под видом текинца на Дон к генералу Алексееву.

Потом я втайне сочувствовал и подпольному набору добровольцев, пробиравшихся туда же. И в глубине сердца я уже беспокоился, что стою в стороне от этих героев. Но никто меня не принуждал принимать участие в начавшемся движении, и по человеческой немощи я, как и очень многие военные, интеллигенты, духовные, укрывался за словом "нейтралитет". Кроме того, слишком уж несравнимы были силы: вся Советская Русь и горсточка храбрецов. "Безумству храбрых поем мы славу!" - писал Максим Горький в "Буревестнике" о погибших революционерах. Однако пусть "красный" читатель отнесет эти слова Горького и к белым безумцам, тогда лишь он может понять и врагов.

Про себя же лично скажу еще, что меня всегда тянуло к народу, простому народу. Среди моих приятелей на Московском Духовном соборе были почти все крестьяне, которые иногда избирали меня выразителем своих проектов (например, против умножения поводов к разводу), сочувствовали мне два-три матроса и солдата, представители фронта.

Понятно, что и я пошел по более легкой дороге, пассивной и даже не совсем искренней, вынужденной лояльности к новой власти. Так прошли 1917-й, 1918-й и 1919-й годы. Совесть все больше и больше начинала беспокоить меня:

- Что же я сижу мирно в тылу? Братья мои, русские, сражаются, борются, жертвуют жизнью, а я отмалчиваюсь? Пусть не правы те или другие, или все, но не хуже ли мне отсиживаться в тылу, по пословице: "Моя хата с краю, ничего не знаю". Конечно, хуже, бессовестней. Да, я как-то должен принять участие.

В это время большевики ушли из Крыма, после моего ареста и освобождения. Но я совершенно искренно могу сказать, что и тогда, и после "чрезвычайка" не имела ни малейшего влияния на мое решение. Не только не было мысли о мести красным, но я даже считал, что они были правы, подозревая в контрреволюции и посадив меня в "чеку". противника своего. И только совесть все тревожила и толкала душу; ты должен что-нибудь делать!

И тут подвернулось, по пословице "На ловца и зверь бежит", небольшое событие, подтолкнувшее меня на решение. В Ялте, во время одного моего посещения, пришел ко мне содержатель кинематографа и автор одной картины под заглавием "Жизнь - родине, честь - никому". Он попросил меня посетить его театр и посмотреть эту картину, которую он поставил специально для меня одного. Взяв с собой протоиерея Александро-Невского собора (чудной архитектуры и росписи!) о. Н.Владимирского, я пошел. Потушили огни, началось представление. Там изображалась борьба белых против красных. Разумеется, красные изображались бандитами (а красные всегда называли противников белобандитами, как известно): пьянство, разврат, дебош, жестокости, кощунства - вот облик красных. Наоборот, белые изображались благородными героями, бескорыстными патриотами, жертвенными мучениками, религиозными борцами. Вот, помню, представляется красивый барский особняк в цветущем саду. Нежная мать, кажется, вдова. У нее оправляется от ран после немецкого фронта молодой, красивый, нежный, милый сын. Никто их еще не трогает, но душа его рвется на борьбу за родину. И старушка-мать соглашается. Они молятся перед иконами. Она со слезами благословляет единственного сына на крестный путь. Он тайно пробирается на белый фронт. Переплывает под пулями красных большую реку с каким-то важным докладом к генералу Алексееву. Потом сражается с беззаветной храбростью. Не помню уже, убивают ли его или он продолжает борьбу, но только я в темноте почти все время плакал. Слезы лились дождем. Сладкие слезы. И тогда у меня остро встало решение: грешно и стыдно сидеть мне в тылу! Я должен принять участие! Я приму его!

Через несколько дней я был в Симферополе на каком-то банкете военных. И там, вместо речи, рассказал про кинематограф, закончив заявлением, что и я решил работать с ними активно, но еще не вижу, как.

Всякому понятно, что я встал на сторону белых, а не красных. Все белое было мне знакомым, своим прошлым, а главное религиозным. Прошло еще с полгода, пришел к власти генерал Врангель, и он сам просил меня возглавить духовенство армии и флота Русской армии. Мое желание сбылось: я вошел активным членом в белую семью героев. Я тоже не думал о конце или победах, как и другие, а шел на голос совести и долга. И в этом душевном решении не раскаиваюсь и теперь. Пусть это было даже практической ошибкой, но нравственно я поступил по совести. И мне туч не в чем каяться.

Подобным образом, вероятно, и даже много лучше, чувствовали и рассуждали вожди и прочие добровольцы. Потом в армию влились уже и политические противники коммунистов, и насильно мобилизованные крестьяне, и обозленные корыстные защитники старых привилегий, и просто охотники, каких немало бывает во время революций. Но первоначальники белые были люди долга и чести. Ну, конечно, не святые. А разве на другой стороне были святые? А разве третьи, нейтральные, были лучше этих грешников, но жертвовавших собой?

Мы все это еще увидим скоро на деле.

Итак. Врангель на английском дредноуте спешит к берегам невольно покинутой земли, а Деникин через тот же Константинополь отправляется, кажется, сначала в Англию, а потом и во Францию, где и сейчас еще живет под немецкой пятой. Остатки Белой армии перебрались в Крым. Первая моя встреча с ними была, к сожалению, очень болезненная. Опишу ее, как было. Тут все характерно!

Это было под Вербное воскресенье, кажется, 21 марта по старому стилю. По заведенному старым и опытным благочинным о. прот. Баженовым обычаю вербы раздавались не на самой всенощной, после чтения Евангелия, а перед службою. Это делалось для того, чтобы избежать беспорядка, шума и толкотни при раздаче освященных верб. В Симферополе, в соборе, наоборот, намеренно устраивали шумное торжество: священники священные вербы пучками бросали в толпы народа на все четыре стороны, и там поднимался радостный шум, все бросались получать святую свежую веточку. Не знаю, откуда такой обычай на Юге? Не от греков ли?! Но размеренный, аккуратный, спокойный о. Баженов не выносил никакого, даже и святого, беспорядка и установил совершенно произвольно крестный ход вокруг храма, когда тихо и мирно раздавались всем вербочки, а потом начиналась также спокойно служба. Так было и на сей раз. Я, как архиерей, прибыл уже после этой раздачи, и началась всенощная. Вдруг в храме раздались невероятные крики, вопли, точно произошло землетрясение или иная какая катастрофа. Женщины и дети от западной стороны храма бросились в диком смятении вперед, иные вскочили в безумном состоянии даже в алтарь, через царские врата. Никто ничего не понимал, только все дико кричали. Я вышел на архиерейское возвышение посредине храма и потребовал замолчать. Раз, два, три; стало тише. "Совсем перестать!" - грозно потребовал я и запел "Царю Небесный". Народ подхватил и успокоился. Службу продолжали. Я зазвал в алтарь церковного старост: в чем дело?