Вениамин (Федченков) - На рубеже двух эпох

Скоро был издан специальный общий указ: впредь не обращаться к главнокомандующему с просьбой о помилованиях. Там, конечно, не упомянуто было ни обо мне, ни о жене. Но, кажется, указ был направлен больше всего против меня.

Думаю, едва ли этот указ можно считать народным актом. Разумеется, без этого никогда не обходилось ни одно правительство, в частности, а может быть, в особенности, и советское. Но казнимы были преимущественно рабочие, и, следовательно, они могли эту тяжелую долю власти ставить в вину белым. Впрочем, рабочие хорошо знали, что и красные были не более снисходительны и нежны. Лично я думаю, что не было бы большой беды, если милость к виновным была бы щедрой, особенно по просьбе архиерея.

Таково было отношение к народу.

Возьму теперь политико-экономическую сторону. О монархизме я уже говорил. В некоторых кругах была вера в царя. И я сам считал это признаком хорошего нравственного тона. Иногда даже и в проповедях упрекал "благочестивых" братьев и сестер, что они настолько еще слабы, что даже не смеют думать о восстановлении монархии, а не только говорить. А у меня был свой печатный орган - "Святая Русь": правительство оплачивало его издание, а редактором я назначил ученого священника о. Нила Малькова, годом моложе меня по Петербургской академии, а потом бывшего там профессором по апологетике. В этой газете мы с ним и начали пропускать иной раз статейки за царя и монархизм. Как-то однажды я описал встречу мою в Крыму с бывшим министром юстиции, кажется, Добровольским, и высоким чиновником при Св. Синоде Остроумовым. Оба уже беленькие старички, они сидели у меня тихо, мирно, деликатно. А я смотрел на них и умилялся - отмирающие осенние листья. Хорошие были люди. Жалко их было. Умирающие могикане - смиренные, послушные, почтительные, идейные, кроткие, о них я поделился своими впечатлениями в газете.

Через несколько дней меня вызывает по телефону главнокомандующий и довольно сурово приказывает, чтобы впредь не писать о монархии. Оказалось, когда наша газета попала на фронт, то среди белых инородцев поднялся сразу протест; "Опять назад, опять старый режим?" А красные тотчас же воспользовались нашим монархизмом и повели пропаганду против нас. Пришлось свои умиления сократить, а монархические статьи и совсем прекратить. Пробный шаг показал, что на монархизме играть положительно невозможно и даже опасно.

Какова же была наша политическая программа? Неизвестная! Сначала победить большевиков, а там сама страна решит этот вопрос. Значит, предполагалось нечто вроде Земского собора времен воцарения Михаила Федоровича Романова. Об Учредительном собрании говорить было нельзя. Это - революционный термин, а мы в общем правые, антиреволюционеры. И говорить за Марусю Спиридонову или Чернова с Керенским было дурным тоном, опасным делом - это все очень сродни большевикам, против которых боролись белые.

В этом отношении времена Врангеля были значительно правее деникинских. Там имели силы некоторые кадеты, а у нас октябристы были на подозрении. Единственным человеком из левых кругов был шумевший прежде член Думы от Саратовской губернии Аладьин. Сам генерал Врангель настолько был широк, что искренно допускал всякое сотрудничество с попутчиками, невзирая на их прошлую революционную деятельность. Но кажется, сей знаменитый Аладьин, с которым встретился однажды я (он понравился мне), был среди нас как белая ворона. Разумеется, и он ничего не сделал, как и все мы. Потом как-то сплыл с горизонта без особенной нашей печали о нем,

Близким сотрудником главнокомандующего по иностранным делам был действительно известный человек, Петр Бернардович Струве, бывший марксист и пропагандист социализма, а теперь противник Ленина и коммунизма. Вот и все либералы. За границей мы нашли неожиданную поддержку в лице революционера и разоблачителя провокаторов (Азефа и др.) Бурцева. В своем парижском органе "Общее дело" он горячо ратовал за поддержку генерала Врангеля в борьбе против большевиков, пока мы сами не пожаловали к нему в тот же Париж.

Итак, в политике мы хотели сделать последнюю ставку на царя. Думали, что народ теперь захочет восстановления монархии. И жестоко ошиблись в нем. Лично мне самому пришлось это услышать от одного, притом бывшего богатого землероба. Как-то мне нужно было выехать на фронт. Крестьяне поставляли нужные подводы. Трясемся мы с одним эдаким рабом Божиим, лет пятидесяти, на телеге. Лошадкам все режимы одинаковы: трусит не спеша.

Дай, думаю, заговорю с ним о царе. Мы одни в поле. Он наверное, не побоится сказать слово за монархию. Мужичок, по всему видно, богобоязненный. Спрашиваю: "Что думаешь про царя? Не лучше ли было при нем?"

Он немного помолчал. Ясно было, что я подсказываю ему ответ - за царя. Но, к моему удивлению, "хозяин" после раздумья сказал, что у него нет охоты на это. Я увидел какое-то полное равнодушие к вопросу. Он не только не защищал монархию и царя, но и не спорил против них, точно это был прошлогодний снег. Было и прошло, и быльем поросло! Куда ж делось мнимое царелюбие нашего народа? И было ли оно?..

Мне показалось, что народ наш смотрит на дело совсем просто, не с точки зрения идеалов политической философии славянофилов и не по рецептам революционеров, а также и не с религиозной высоты догмата Церкви о царе-помазаннике, а с разумной практической идеи - пользы. Была бы польза от царя, исполать ему! Не стало или мало - пусть уйдет! Так и с другими властями - кадетскими, советскими. Здоровый простой взгляд.

Мой возница, видимо, не ожидал теперь этой пользы от царя и без борьбы и сомнений теперь легко выбросил сей пункт из своего сердца и ума. Пришлось мне спросить в другой раз у рабочего:

- А что ты думаешь о царе?

Он тоже совершенно хладнокровно ответил:

- А что мне царь? Бот я остался после родителей сиротой, и никто не подумал обо мне. И ни школы никакой мне не дал он, ни мастерству не научил. С малолетства пришлось идти на работу к еврею, девятнадцать лет у него прожил. Хороший был человек.

А рабочий был и остался хорошим прихожанином Церкви, даже долгое время был председателем одного церковного общества. Вот поди и пойми царелюбца, как мы представляли себе обычно крестьянина. Совершенно так же, думаю, практически, расценивает он и всякую другую власть, в частности советскую: полезна - поддержит, нет - и от нее отойдет в удобный момент. После Смутного времени нужны были Романовы, призвал их, даже на "вечные времена", в письменной грамоте клялся им в верности и за себя, и за потомков. Наступили другие условия - он отказался от них, а о клятве 1613 года даже и не слыхал. Знал присягу, но и ее порвал. А царь Николай II добровольным отречением за себя и наследника, а потом и Михаил Александрович своим отказом от короны сняли с народа и эту последнюю присягу.