Антоний Блум - Духовное путешествие

Тщеславие разрушительно еще тем, что ему свойственно обольщаться обманчивой видимостью. Христос испытывает сердце человека, Он отметает подчас вполне убедительную очевидность, проникает вглубь видимого. Понять это помогут два примера. Когда после своего воскресения Христос встретил Петра на берегу Тивериадского озера, Он не стал укорять его за отступничество и не потребовал подробной исповеди. Он задал Петру прямой вопрос: Любишь ли ты Меня больше, нежели они?.. Будь Петр внимательнее, его бы озадачили три последние слова: больше, нежели они . Возможно, он вспомнил бы слова Христа: У одного заимодавца было два должника: один должен был пятьсот динариев, а - другой пятьдесят, но как они не имели чем заплатить, он простил обоим. Скажи же, который из них более возлюбит его?.. Ведь он сам ответил: Думаю, тот, которому более простил... Если бы он немного подумал, он, наверное, как блудный сын, пришел бы в себя; но Петр нетерпелив, горяч и непосредственен и действует прежде, чем дать себе время подумать. Он отвечает от всего сердца: Ты знаешь, что я люблю Тебя... Любишь ли ты Меня? - вновь спрашивает Христос. Так, Господи, - отвечает Петр. Любишь ли ты Меня? - в третий раз вопрошает Господь. И внезапно Петр понимает! Он уже слышал подобный троекратный вопрос во дворе первосвященника, в ночь, когда Христос был предан; трижды его спрашивали, и трижды он отрекся от Христа. Слова Христовы "больше, нежели они" звучат грозно: кто теперь поверит, что Петр любит Его? Они сулят осуждение, а не надежду. И отчаянно понимая, что вся очевидность свидетельствует против него, надеясь вопреки всякой надежде, Петр восклицает: Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя!.. И Христос - Бог, Который, безусловно, знает сердце человеческое - знает, что Петр любит Его. Он отметает всякую очевидность и обращается к сокровенному сердца человеку : "Иди за Мной".

Подобным же образом Христос верит женщине, взятой в прелюбодеянии. Он не нарушает закон, но прозревает сквозь очевидность. Бывши блудницей, она заслуживала побиения камнями; теперь эта женщин способна войти в Жизнь вечную. Она более не грешница, застигнутая на месте преступления; теперь она знает то, чего не знала и не понимала раньше: что грех - то же самое, что смерть. Если только ей будет дарована жизнь, она никогда не забудет этой страшной истины: что грех убивает. Женщина, совершившая прелюбодеяние, умерла в ней. Та, что с ужасом ожидает побиения камнями, совсем другая. Вот эту другую, свободную и воскресшую, Христос и отпускает в новизну жизни. Он увидел ее сердце, обратился к ее глубинному "я", и очевидность превзойдена не жалостью, а большей истиной.

Как я уже сказал, существует только два пути для преодоления чувства рабской зависимости от чужого мнения: либо гордыня, либо смирение. Смирение может принять форму равнодушия и к хуле, и к похвалам от людей, предстояния лишь перед судом Божиим и собственной совестью. 06 этом говорится в рассказе о монахе, который хотел узнать, как следует отзываться на похвалу и порицание. Духовный отец велел ему отправиться на кладбище и хулить мертвецов. Тот так и сделал, а когда вернулся, наставник спросил, как вели себя покойники. "Никак, - ответил монах, - они хранили молчание". - "Ступай теперь и превозноси их",- велел старец. А когда ученик сообщил, что кладбище осталось безмолвно, как и прежде, старец сказал: "Поступай, как мертвецы. Человеческое суждение больше не задевает их, потому что отныне они пребывают перед очами Божиими".

Есть и такая форма смирения, которая является плодом погубленных тщеславием подвигов. Ее иллюстрируют заключение истории монаха с девятью добродетелями. Лишившись всего, чем обладал, он пришел в один монастырь, пав духом и оплакивая все случившееся. По внимательном испытании своей души, он решил отныне уповать только на Господа. Подробно исповедавшись Богу, он записал все проявления тщеславия и гордыни, которые привели его в столь плачевное состояние, и спрятал листок в пояс, Он остался в монастыре, и когда искушения нападали на него, доставал листок и, прочитав его, укреплялся против дьявола. Братия поражались его мирному устроению; никакие ссоры, волнения и неурядицы не могли нарушить его невозмутимость. Тогда они заметили, что всякий раз, как на него нападают внешние или внутренние искушения, он достает из пояса бумагу и тут же обретает покой и крепость. "Он, наверное, колдун, - говорили братия, и носит в поясе обаяние". Они пожаловались настоятелю и просили изгнать его из обители; но тот решил выяснить, что это за бумага, и ночью, пока монах спал, вытащил и прочел его записку. Утром он сказал братии, что сейчас прочтет ее вслух. Монах, испугавшись, что братия расценит как добродетель осознание им былых прегрешений, умолял настоятеля хранить молчание. Настоятель же, понимая, сколь многому это может научить монахов, велел читать. Услышав написанное, братия поклонились до земли и сказали: "Прости нас, брат, ибо мы согрешили против тебя". Если уж мы прислушиваемся к голосу окружающих, то это следует делать лишь ради того, чтобы услышать голос Божий. Смирение - одна из самых мужественных евангельских добродетелей, мы же умудрились превратить его в жалкое свойство раба. Мало кто хотел бы быть смиренным, потому что смирение представляется людям отвержением человеческого достоинства. То же относится к послушанию: мы хвалим ребенка за послушание, тогда как на самом деле он проявляет покорность и лишен собственной воли; мы очень редко интересуемся, что же у него на сердце, и слишком легко принимаем блеющую овцу за овцу стада Христова. Прослыть смиренным, послушным, кротким воспринимается чуть ли не как оскорбление. Мы больше не видим высоту и силу этого состояния.

Карикатура на смирение, которую мы знаем по опыту или сами являем собой, состоит в том, чтобы в ответ на похвалу лицемерно утверждать, что мы ее не заслуживаем; когда же нас не замечают, мы привлекаем к себе внимание, настойчиво твердя, что мы не в счет и о нас не стоит беспокоиться. Истинное смирение рождается от видения Божией святости, мы же часто пытаемся заставить себя почувствовать смирение, искусственно умаляя себя. Помню, в одном из московских храмов я видел икону: на престоле изображен Господь в полный рост, а у Его ног распростерты две крошечные, размером с мышь, человеческие фигурки. Если вы были воспитаны в христианском "благочестии", вы увидите в этом лишь разницу в пропорциях между Богом и человеком. Но если вам неведом этот язык, если вы просто пришли извне и увидели эту икону, вы скажете: "Ну нет, это не для меня. Я человек, а не мышонок, и не намерен ползать у ног этого Бога, восседающего на троне. Я хочу стоять перед Ним в рост, я не чувствую себя таким ничтожным, я свободный человек". Если вы читали Священное Писание, вам ясно, что вы правы и что именно Христос Бог показал человеку его величие и Сам утвердил его достоинство, сделавшись Сыном Человеческим. Если мы хотим узнать, что такое человек, мы должны взглянуть на Христа, Каким Он предстает в Евангелиях, на Христа в Гефсимании, на Кресте, Христа Воскресшего, на Сына Человеческого, сидящего одесную Славы Отчей. Нам незачем умалять себя, делаться ничтожными, дабы возвеличить Бога. Бог запрещает нам это. А если мы так поступаем, то достигаем не смирения, а унижения, которое не дает нам жить достойно Царства Божиего и нашего человеческого призвания. Как можем мы в одно и то же время пасть ниц к ногам Божиим и стать причастниками Божеского естества ? Как можем мы простираться перед образом Божиим - и говорить: "Я живой член этого Тела, Глава которого - Сам Бог во Христе"? Как можем мы сжаться у ног Божиих, когда знаем, что мы - храм Духа Святого, место Его присутствия? Можем ли мы смотреть на себя как на что-то мелкое и незначительное перед Богом и, однако, говорить вместе со святым Иринеем Лионским, что в Единородном Сыне мы призваны Духом Святым быть единородным сыном, "всецелым Христом", totus Christus, и что слава Божия - это человек, полностью осуществленный?