Петр Минин - Мистицизм и его природа

Что же общего между этими явлениями, что заставляет мистика зачислять их в одну категорию мистического "зла"? Общее то, что все эти явления принадлежат к одному и тому же виду бытия, именно бытия феноменального , не имеющего самобытного и самодовлеющего существования.

С точки зрения мистика всё существующее резко распадается на два вида бытия. На одной стороне стоит бытие единое, неизменное, неподвижное, самобытное; это бытие субстанциальное; на другой – бытие множественное, текучее, изменчивое, – это бытие феноменальное. Только бытие субстанциальное есть в собственном смысле бытие – бытие подлинное, истинное, вечное; бытие же феноменальное – есть бытие призрачное неистинное, ложное. Только первое бытие, как бытие истинное, есть благо; второе – призрак, обман, зло. Но как феноменальное бытие не имеет самостоятельного существования, вне той субстанции, феноменом которой оно является, так и понятие зла у мистиков носит относительный характер. Зло есть только несовершенство бытия, обусловленное удалением его от первоосновы, выходом из первоначальной монады; в своём исходном пункте зло есть не что иное, как метафизическое отпадение бытия от своего первоисточника. Таким образом, нетрудно видеть, что понятие мистического зла совпадает с понятием зла метафизического . В этом именно смысле понимают зло мистики самых различных категорий. У неоплатоников учение о зле, как мы видели, стоит в связи с учением об эманации. Только Единое ('Εν) есть истинное бытие и подлинное благо. Чем дальше виды бытия отстоят от Единого, тем они несовершеннее. На последней ступени эманации стоит материя , полное отсутствие подлинного бытия (μη όν). Как отсутствие этого бытия она есть отсутствие блага (απουσία αγαθου), а как отсутствие блага она есть первое зло (πρωτον κακόν) [XLVIII]. В этом же смысле рассуждают не только брахманские мистики и суфии, этическое учение которых покоится на пантеистическом основании их мировоззрения, но и многие христианские мистики. Укажем для примера на творения, приписываемые Дионисию Ареопагиту, которые положили начало спекулятивному направлению христианской мистики. В них мы найдём ясное указание на тождество понятий, с одной стороны, блага и бытия , а с другой – зла и небытия . И благо и зло носят здесь ярко выраженный метафизический характер [XLIX].

Это понятие о зле лежит в основе воззрений мистика как на внешний мир, так и на самого себя; оно-то и определяет как задачу, так и характер его деятельности. И вся совокупность явлений внешнего мира, и вся совокупность проявлений внутреннего мира человека – суть феномен, т. е. бытие неистинное и неподлинное. Падение человека есть метафизическое отпадение его от Божества. Это отпадение находит себе видимое выражение в обособленности человеческого духа, в его самости, словом, в том, что мы называем индивидуальностью человека. Взятая в этой особности своей, в этом налично-эмпирическом содержании, человеческая индивидуальность должна быть отнесена также к миру явлений. В этом смысле она есть также феномен, т. е. ничто, ложь. Если человек есть что-либо , то лишь постольку, поскольку дух его носит в себе семя божественной жизни, поскольку своими корнями он уходит в божескую сущность, в субстанциальную основу. Избавиться от зла значит, прежде всего, осознать феноменальность материально-чувственного бытия во всех его видах, в частности, сознать призрачность своего особнаго существования, своей оторванной от Бога самости. Освободиться от зла значит, далее, уничтожить то расстояние, то отдаление (не пространственно-материальное, а метафизически-феноменальное), которое отделяет нас от первоосновы бытия, – отрешиться от ограниченности своей природы, чтобы через это метафизическое отречение от своей "феноменальной" индивидуальности возвратиться в бесконечность и полноту бытия субстанциального.

Итак, мистик, как видим, вращается не столько в плоскости зла религиозно-этического, сколько в области зла религиозно-метафизического . Его путь, по крайней мере, в последней стадии своего развития, т. е. там, где он является преимущественно мистичным, лежит не между моральным злом и идеалом нравственного совершенства, даже не между греховностью и праведностью, понимаемыми в обычно-религиозном смысле, а (употребляя терминологию Канта) между феноменом и ноуменом , или иначе сказать, между налично-эмпирическим бытием и умопостигаемой субстанциальной основой его . Его задача отрешиться от феноменальной стороны своего бытия, чтобы возвратиться в абсолютную первооснову всего, соединиться с Божеством. Такова основная тенденция мистической жизни, неиссякаемо питающая пафос мистического вдохновения [17].

Таким образом, исходным пунктом мистицизма является взгляд на мир как на неистинное и неподлинное бытие. Однако не следует представлять дело так, чтобы этот взгляд мистика на мир был теоретическим обобщением каких-либо фактов или логическим выводом из каких-либо определённых философских положений; словом, тезисом, к которому мистик пришёл бы тем или иным рациональным путём: не следует забывать, что мистик – человек чувства, а не рассудочной деятельности, и что к дискурсивному мышлению он питает инстинктивное отвращение. Нет, здесь мы имеем дело не столько с мировоззрением человека, сколько с определённым и весьма интенсивным, если можно так выразиться, мироощущением , или интуитивным миропостижением . Это мироощущение может возникать и развиваться независимо от тех или других теоретических воззрений человека. В начале оно является неопределённым и в то же время интенсивным настроением, которое Boutroux характеризует немецким словом Sehnsucht [L]. Это – безотчётное и вместе с тем чрезвычайно властное стремление к чему-то, пока неизвестному и непостижимому и в то же время насущному для человека. Под влиянием этого настроения все вещи начинают казаться человеку в другом свете. Предметы мира начинают терять своё обаяние: во всём человек видит тщету, преходящие и призрачные образы. По мере своего развития это настроение всё более принимает черты глубокой неудовлетворенности эмпирически-наличным содержанием жизни. На высшей ступени своего развития оно сменяется сознанием, что наличная действительность не только неудовлетворительна, но она по самому существу своему не может удовлетворить запросов человеческого духа, – словом, возникает сознание метафизической несостоятельности чувственного бытия, и мистик проникается глубоким и очень интенсивным чувством, которое Pacheu называет чувством ничтожества посюсторонней жизни (le sentiment du néant d'ici-bas) [LI]. Параллельно с этим развитием чувства ничтожества мира идёт и положительная работа сознания. То неизвестное и неопределённое, что лежало в основе смутного и непонятного для человека настроения Sehnsucht, начинает приобретать всё более определённые черты. По противоположности с этим бытием, мистик начинает постигать, что только бытие неизменное, бесконечное, совершенное, или Божество, может утолить томление его духа и устранить то беспокойство, которое владело им при сознании призрачности вещей мира и непрочности привязанности к ним [18]. Так возникает в нём сознание противоположности и несовместимости бытия чувственного и бытия идеального, мира и Бога, которое ставит его на путь мистической жизни. Его сознанию, во всей резкости своего контраста, даны теперь, с одной стороны, – мир, бытие неистинное, неподлинное, тем не менее пленительное в своём призрачном обаянии, властно влекущее к себе человека соблазном чувственной жизни, готовое растворить дух человека в себе, поглотить и уничтожить его. На другой стороне – Бог, бытие самобытное, вечное, начало истинной жизни. Инстинкт духовного самосохранения заставляет человека отталкиваться от мира и всё более и более тяготеть к Божеству. По мере развития мистического опыта неудовлетворённость миром внешним переносится и на мир внутренний как отражение мира внешнего; появляется стремление отрешиться и от него. Вместе с тем, в мистике возникает сознание (которое и можно рассматривать как начало собственно мистического самосознания), что бесконечное – объект его глубочайшего инстинктивного стремления и духовной тоски – не вне его и не далеко от него, но оно – здесь, в нём самом, что оно не есть что-либо чуждое и инородное для него, а нечто родственное и имманентное ему, составляющее основу его бытия, что нужно только освободить дух от последних покровов феноменального бытия, чтобы он вошёл в эту основу, слился с ней. Высшая ступень мистической жизни – когда мистик путём "опустошения" сознания достигает состояния духовной простоты , сопровождается чувством реальности наступившего слияния с абсолютной основой; психический момент наивысшего упрощения духа воспринимается и переживается мистиком как метафизический акт отождествления с Божеством. Это чувство реальности возвращения в абсолютную первооснову бытия, наполняя мистика чувством неизреченного и глубочайшего удовлетворения, окончательно утверждает его в мысли, что путь, которым он шёл, – путь совлечения феноменального бытия, – есть именно тот истинный путь, которым он и должен был идти. Отныне задача мистика – всё более и более укрепляться на этом пути [19].