С. А. Иванов - Блаженные похабы

Продолжатель Феофана рассказывает, что император Михаил III (856—867 гг.) окружил себя компанией подонков, которых «облачал в… священнические одежды, преступно и святотатственно принуждал их к исполнению священных обрядов»; что приспешника своего Грилла он именовал патриархом, себя же — митрополитом Колонии; «золоченые сосуды… они наполняли горчицей и перцем и… таким образом издевались над непорочным таинством» [300] Theophanes Continuatus / Ed. I. Bekker. Bonnae, 1838. IV, 38—39, 44; V, 21—23, 25. и т. д.

В этих сценах фигура императора не находится на первом плане, однако именно он выступает режиссером кощунственных забав, и суть их становится яснее из следующего эпизода:

Стремясь к благообразию неблагообразными средствами (μέτριον ήθος* άμέτρως* καταδιώκων), он [Михаил III] выходил за пределы приличия (έξέπιπτε του πρέποντος*), а царской чести в особенности. Как‑то раз встретилась ему по дороге женщина, у которой он был восприемником сына, она шла из бани с кувшином в руках. Соскочив с коня, царь… отправился за женщиной, причем взял кувшин из ее рук и сказал: «Давай, не робей, женщина, веди меня к себе домой, хочется мне попробовать хлеба из отрубей и молодого сыра» (должно привести его слова). От этой необычной сцены женщина онемела (τω ξένω του θεάματος* ή γυνή ήν ένεός*)… Однако Михаил в мгновение ока обернулся, выхватил у нее мокрое после бани полотенце… отнял у нее ключи и сам был всем: и царем, и столоустроителем, и поваром, и пирующим. Он вытащил все содержимое из кладовки этой бедной женщины, угощался и трапезничал вместе с ней в подражание Христу, Богу нашему (τήν μιμησιν πρός* τον έμόν άναφέρων Χρίστον καί θεόν) [301] Theophanes Continuatus, IV, 37, p. 199—200. Русский перевод см.: Продолжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей / Пер. Я. Н. Любарского. СПб., 1992, с. 85—86. .

Еще поразительнее то обстоятельство, что дальше императорская кума причислена к разряду «торговок и блудниц» (γυναίων καπηλιδων καί μοχθηρών) [302] Theophanes Continuatus, p. 200.12. , а в параллельном источнике, у Псевдо–Симеона, добавлено, что Михаил «считал, что купил эту женщину за те пятьдесят монет, что он дал ее мужу» [303] Leonis Grammalici Chronographia / Ed. I. Bekker. Bonnae, 1842, p. 661.4—5. .

Я. Любарский отметил карнавальный характер увеселений Михаила и подвел итог: «Действия императора и его шутовской компании так или иначе связаны с ритуалами перевернутых отношений» [304] Любарский Я. H. Царь–мим // Византия и Русь. М., 1989. . В этом пассаже чувствуется влияние теории М. Бахтина, авторитет которого наложил отпечаток на всю позднесоветскую гуманитарную науку. Однако не слишком ли расширительно толкуется бахтинское понятие «карнавальности»? Мы еще вернемся к этой теме в связи с проделками Ивана Грозного (см. с. 266—269), а здесь достаточно сказать, что карнавал одинаково карнавален для всех его участников, тогда как у Продолжателя Феофана женщина «онемела» от представшего перед ее глазами зрелища — она явно не может угадать даже такой простой вещи: веселится Михаил или издевается. Что у императора на уме, не знает никто. Он страшен в своей непредсказуемости — как юродивый.

Я. Любарский высказал предположение, что «Михаил дает некое представление в стиле мимической игры» [305] Любарский Я. Н. Сочинение Продолжателя Феофана // Продолжатель Феофана. Жизнеописания, с. 252. . О том, что перед нами может быть отголосок мима, пишет и К. Людвиг [306] Ludwig С. Sonderformen byzantinischer Hagiographie und ihr literarisches Vorbild. Frankfurt am Main et al., 1997, S. 370—372. . Но, в отличие от актерского представления, где зритель чувствует себя в комфортабельной отделенности от сцены, здесь в непонятное действо вовлечены все — как и у юродивого. Я. Любарский проницательно подметил, что за амплуа, которые принимает на себя Михаил, проглядывают маски мимического театра: и «столоустроитель», и «повар», и «пирующий» встречаются у Хорикия в списке тринадцати устойчивых сценических персонажей [307] Любарский Я. Н. Сочинение, с. 252. . Но исследователь не обратил внимания на то, чем открывается перечисление: «он был и царем…»! В том‑то и дело, что перед глазами несчастной женщины образ Михаила как бы двоился; фиглярствуя, он не переставал быть императором. Целью Михаила было показать, что он остается царем несмотря на то, что отказывается от атрибутов царства. Харизма для него — вещь абсолютная, а не конвенциональная. Император не играет — он юродствует.

Боговенчанный владыка не брезгует прийти домой к «корчмарке» — но ведь именно так поступает и Симеон. Михаил вдруг оказывается ее кумом — но и эме- сский юродивый признает свое ложное отцовство по отношению к сыну служанки. Император выкупает женщину у ее мужа — но ведь и Виталий из жития Иоанна Милостивого платит проституткам. Амбивалентность царского поведения описана причастием παίζων «играясь» [308] Theophanes Continuatus, p. 200.9. —но именно это слово постоянно прилагается и к юродивым. Пребывание в женской бане никак не унижает святости Симеона — и точно так же мокрое, только что из бани, полотенце женщины в руках царя оказывается μβσσάλιον — особым покрывалом, используемым лишь для застилания дворцовых столов [309] Ср.: Conslanlini Porphyrogenili De caerimoniis aulae Byzan- tinae. V. I. Bonnae, 1829, p. 465.10. .

Если «прочесть» поведение Михаила как юродствование, то совсем иначе предстанет и фраза, которой завершается разобранная выше сцена: «Угощался и трапезничал вместе с ней в подражание Христу, Богу нашему». Здесь отношение к Михаилу оказывается столь же настороженно–амбивалентным, как и отношение к юродивым. «Мимический» контекст никак не объясняет упоминания Христа, а вот «юродский» — вполне: юродивый так же снисходит до подражания людским порокам, как Христос — до принятия человеческого образа!

Михаил — первый в ряду юродствующих правителей. Видимо, Византия знала и других: недаром ведь Феодор Метохит осуждает тирана, «играющего дурака с дураками и дебошира с дебоширами». [310] Theodori Melochelae Miscellanea philosophica et historica graeca / Ed. G. Muller, Th. Kiessling. Leipzig, 1821, p. 638; cf.: Doran Dr. The History of Court Fools. London, 1859, p. 380—381.

После периода упадка юродство постепенно вновь начало возвращать свои позиции в обществе.

Любопытно, что такая же динамика прослеживается и на другом «сверхдолжном» христианском подвиге — столпничестве. В V в. прославились два столпника, в VI в. — один, в первой половине VII в. — еще один (все четверо — сирийцы). Затем столпничество прерывается на два с половиной века: следующие два столпника прославились уже в X в., в XI в. — еще один (все — в Константинополе и окрестностях) [311] См.: Sansterre J. — M. Les saints stylites du V au XI siecle, permanence et evolution d’un type de saintete // Saintete et martyre dans les religions du Livre / Ed. J. Marx. Bruxelles, 1989. Другой счет, но с той же тенденцией, см.: Репа /., Castellana P., Fernandez R. Les stylites syriens. Milano, 1980, p. 79—84. . Подобное сходство тем более показательно, что между двумя этими подвигами существует известное внутреннее родство. На первый взгляд это может показаться парадоксом: ведь столпник выставляет свой подвиг на всеобщее обозрение, а юродивый — тайный святой. Однако на глубинном уровне все становится понятным: столпник лишь предельно обнажает ту подспудную жажду всеобщего внимания, которая присуща и юродству. В обоих подвигах многим виделась большая потенциальная угроза гордыни, и еще в V в. Феодориту Киррскому приходилось защищать правомер-. ность столпничества при помощи таких аргументов, любой из которых подошел бы и для апологии юродства: