Александр Мень, Ю. Н. Рейтлингер - Умное Небо

Живопись есть душевное искусство, в котором, однако, как в искусстве вообще, открывается София конечно в нижней сфере тварности. Для одних опыт искусства, жизнь в красоте есть восхождение к духовному (только задержка здесь означает язычество, правда с его блaгочестием). Для других же это есть новое душевное откровение на пути духовном, так и для тебя полнота жизни художника входит в полноту духовного пути. Эту полноту имели — не могли не иметь — и Рублев, и Дионисий, и Беато Анжелико.

И телесная жизнь имеет право на существование и внимание. Нельзя разрушать тело и в аскетике, хотя надо уметь надевать на него узду. Но тело имеет право на существование в красоте. Для нас это опошлено модой и подобным, и мы не понимаем той истины о человеке, которая существует в отношении к телу (и в моде}. Тело должно соответствовать духу, а не быть само по себе, безразлично. Это соответствие может быть различно: у тех полусказочных полуварварских аскетов, которые стояли в болоте, отдавая себя комарам, или на столпе, которые не мылись и, очевидно, так пахли потом, что к ним свежему человеку невозможно было приблизиться, в этом была своя героически-варварская аскетика — покорение тела. Это подобно тому, что в противоположной крайности какой-нибудь силач-боксер нагуливает себе уродливо развитые мускулы аскетической тренировкой — это его духовное достижение. Но тело и у них, у аскетов, не может быть ни безобразно, ни просто безобразно, так сказать, нигилистически. Нигилизм, пустота есть как раз то, что недопустимо ни для тела, ни для души — принципиально (фактически он неизбежно наличествует у каждого из нас вследствие ограниченности и потому односторонности, причем нередко и небрежность есть стиль). Ведь монахи же облачаются в монашеское одеяние, величественное и прекрасное по замыслу, а ведь не в рогожу. Для каждого человека дан свой собственный стиль, тот, который отчасти находится инстинктивно, отчасти сознательно, и, будучи ненадуманным и даже небрежным, он может быть эстетически соответственным (ведь могут же быть разные сочетания и красок, и колорита, которые по-своему могут быть красивы: и синее море, и грязная лужа). Но одно недопустимо не только эстетически, но и духовно: активное безвкусие, активная бесформенность неряшливости, и это верный признак упадка духа или его извращенности.

Почему, между прочим, прозаизм и безвкусие церковного уклада в разные времена соответствует и состоянию жизни духа в них. Тело тоже духовно, принадлежит жизни духа. Поэтому я думаю, что найденная тобою для себя аскетическая эстетика тела (если освободить ее от приражений и искушений, которые всегда человеку свойственны) духовна, не может не быть, да и всегда была таковой даже и до христианства; и в лучшие времена Церкви (откуда же у нас эта церковная лепота и пышность, которая теперь вырождается в чванство). Вся особенность в том, что ты сама для себя это создаешь, а не принимаешь уже готовую за отсутствием или за неприменимостью к твоей жизни. Думая, что современная спортивность («физкультура», ритмы, гимнастика, вообще узренные и почувствованные возможности тела) останутся в христианстве, конечно, соответственно преображаясь в нем. Уже нельзя позволить себе быть уродливо распущенным, но надо быть подобранным <...> (одевать свою сутулящуюся спину и широкое брюхо широкой одеждой!) В этом смысле мы в возрождающейся античности, в которой человек увидал и почувствовал красоту своего тела, его иконность. И в известном смысле надо уметь видеть и чувствовать свое тело, так сказать, в третьем лице , видеть в нем духовно-художественную задачу. Конечно, здесь один шаг до кокетства и «моды». Но дело не в этом, а в том, что человек есть воплощенный дух, живущий в теле. Есть иерархия жизни, и духу принадлежит руководящее значение, но надо знать и чем он руководит. Конечно, все это делает современную духовную жизнь более сложной и трудной, нежели в былые эпохи. Но надо же ведь правду сказать, что мы теперь не можем искренно внимать тем мнимо-аскетическим урокам всяческого нигилизма, которые находим в руководствах по духовной жизни, точнее, мы просто их перестаем читать.

======================================

11 (24) августа 1930 г. Париж.

Воскресенье после ранней обедни.

Дорогая Юля!

С праздником! Чувствую мир и свет в душе после литургии воскресной. Были причастники: семейство Дейши, М. Ив., Флоровские. И это так отрадно. Только теперь могу тебе ответить на трудные вопросы твоего предшествующего письма. Для медитации, то есть для молитвенных размышлений, я бы тебе предложил две мысли: I) любовь Божия к миру — к человеку и к тебе самой; 2) как нужно жить, чтобы вся жизнь была хождением перед Богом. Первая есть собственная тема моих молитв, из которых развилась сотница. Надо сознавать, что Господь, создав мир и человека, и обо мне думал, и для меня вел народ свой, и для меня Сын Божий распинался, и обо мне в Гефсиманском саду молился. И вот эта связь моего личного существования со всеми судьбами мира в любви Божией есть чудо Божьего снисхождения к моему недостоинству и Божьего смотрения. Эту тему можно разнообразить, конкретизировать, проводя радиус к центру из разных точек круга. Второе же включает рассмотрение жизни своей во всех ее частях и делах. Одно из них имеет прямое отношение к вере и молитве — церковь, другие — косвенное, одно — близкое, другие — отдаленное, но не должно быть ничего, что было бы совсем мертво, то есть не имело, так сказать, религиозного коэффициента. Можно при этом заглядывать в будущее, приготовлять себя к отданию воле Божией.

Что касается центральной болевой, т. е. самой живой точки в вере, которая более всего приковывает внимание, то и для меня это не столько распятие само по себе, которое есть уже свершение, сколько гефсиманская ночь, оставленность всеми и богооставленность, испытание веры, а с другой стороны — «не рыдай Мене, Мати», то есть убиенность: Христос, страждущий от Своего человечества и тем страждущий в человечестве. Из этой точки теперь исходят мои религиозные борения. Но вместе и всегда — свет Преображения и Воскресения, который немерцающе светит в христианской душе во тьме. Русь проходит чрез ночь пред распятием. Муки нравственные сильнее мук телесных и даже физической смерти. Но без смерти нет воскресения. В России совершается воскресение Христа в Своем челочечестве, из мертвых.

Затем ты совопросничаешь, например, о магометанах. Конечно, до Бога доходит всякая искренняя к Нему молитва, хотя есть разница между христианской молитвой ко Христу и магометанской к Аллаху: небо дальше там. В Деяниях Апостолов см. обращение Корнилия, гл. I0. Думаю, что сюда же относятся искренние и чистые коммунисты, которые соблазняются безбожным, человеческим добром и не ищут своего. Но зачем спрашивать об этом? Конечно, они являются укором для нашей теплохладности и себялюбия, но в них есть ведь и ложное вдохновение сатанинское; когда бес был изгнан Христом, то бесноватый лежал, как мертвый, после прежних своих исступлений! Быт. 3,22 имеет смысл онтологический. Бог не дает человеку окончательного мироутверждения, чего хочет сатана: миробожия и бессмертия и увековечения этого состояния. Трагизм смерти и вообще внерайского бытия своей неустойчивостью и дисгармонией говорит человеку о небе, об его небесном жилище.