Андрей Куликов - Научный атеизм. Введение

Здесь у здравомыслящего читателя — нехристианина уже окончательно формируется мнение о тяжелом психическом заболевании Честертона.

Действительно, человек, видящий в античном искусстве «опоганенные» небо и землю, не может быть признан нормальным в общепринятом смысле слова. Тем более, никак не может быть признан нормальным человек, для которого естественные чувства представляются извращением, а человеческая порочность — единственно признанной нормой. И, разумеется, человек, призывающий бороться с сексуальными отклонениями путем ограничения биологической сексуальной нормы, объективно страдает распадом строя мышления (т. е. неспособностью строить ассоциации и нормально увязывать причины со следствиями).

Но, тем не менее, и о психическом заболевании тут говорить неправильно.

Следует, видимо, говорить не о медицинской патологии, а об индуцированных психических расстройствах, проявляющихся у условно-нормального индивида в связи с его религиозными воззрениями.

На самом деле, подобная ситуация свойственна не только христианству, но и многим гораздо более древним мистическим верованиям, замкнутым на «избранности» и «инаковости» представителей своего племени.

В этнографии описывается ряд примитивных племен, где в целях установления отличия членов племени от других людей и животных практикуются следующие действия:

— Детям с помощью механических средств искажают форму черепа (иногда также форму шеи и ног). Считается, что таким образом им придается отличие от детей других племен.

— Подросткам наносят ритуальные увечья (обычно — на лице и на половых органах). Зачастую при этом половые органы обрезаются или прокалываются так, чтобы вызывать в дальнейшем болевые ассоциации с прикосновением к ним вообще, и при половом акте — в частности.

— В тело взрослых индивидов вводятся особые предметы (костяные шарики, иглы или кольца), одновременно осложняющие ряд действий бытового (прежде всего — сексуального характера) и одновременно служащие символом связи с тотемом племени (животным — мифическим прародителем и покровителем).

Мифологически объясняется это так: в начале времен человек был похож на тотемное животное, но, совершив грех (покусившись на тотемное животное или на его добычу), человек в наказание лишился первоначального «правильного» облика, и теперь подобие этого облика следует приблизительно восстанавливать примитивно-хирургическим путем (одновременно наказывая человека болью за давнее непочтительное отношение к тотему).

Только после этого индивид считается полноценным человеком, допускаемый к мистериям, в т. ч. к ритуальному поеданию мяса тотемного животного (символизирующему восстановление первичной связи с прародителем как с основой бытия племени). И, разумеется, только такой человек обладает правом вступать в брак и порождать потомство.

Очень важно следующее:

Взрослый индивид, не обладающий перечисленными увечьями, не считается полноценным человеком, он «нечист». Его следует считать разновидностью обезьяны, а любые контакты с ним признаются «оскверняющими настоящего человека». Иначе говоря — неизувеченный человек табуирован.

Теперь вопрос: следует ли считать всех взрослых членов такого племени психически больными людьми?

Очевидный ответ: нет. Они вполне здоровы (за исключением тех ненормальностей, которые непосредственно порождены ритуальными увечьями). Просто их племя для обособления и поддержки этнической идентичности выработало средства, которые в контексте современной цивилизации ассоциируются с сексуальными (или, точнее парасексуальными) извращениями садомазохистского типа.

Но, с точки зрения социальной психологии взрослых индивидов данного племени, сексуальным и вообще поведенческим извращением является обычная, биологически естественная сексуальная практика. Кроме того, обычный здоровый человек, не искалеченный особым, ритуальным способом, считается уродливым и неполноценным.

Интересно, что во многих таких племенах мифологически считается, что каждый «настоящий человек» составляет часть мистического тела животного-прародителя. Иногда этим мифом обосновывается ритуальный каннибализм внутри своего племени (причем будущая жертва психологически воспринимает свою участь как вожделенное слияние с прародителем). Обычно перед умерщвлением жертва-мужчина ритуально совокупляется с несколькими девушками — и появляющееся таким образом потомство считается отмеченным особой близостью к тотему.

Для цивилизованного человека такие вещи кажутся запредельной дикостью и безумием, но в контексте сохранения племени на примитивной стадии развития они могли играть позитивную роль, консолидируя племя и определенным образом повышая устойчивость внутренней иерархии.

Теперь какое отношение все это имеет к христианству.

На самом деле — самое прямое.

В мифологии грехопадения, завета, жертвы, в ритуальном избегании естественности мы видим все те же древние мотивы. В ритуальном скрывании частей тела — модернизированный ритуал, заменяющий нанесение увечий (при этом психофизические последствия увечий заменяются просто сильным психологическим внушением).

Такие аналоги можно найти всем культовым формам поведения, восприятия и коммуникации, так удивляющих нас в христианстве.

Те странности восприятия и изложения, которые читатель — нехристианин видит у Честертона, как нетрудно видеть, тоже прекрасно ложатся в эту архаичную модель.

Мы наблюдаем не что-то необычное — мы наблюдаем просто реликт тотемистического культа в современной упаковке.

Честертон, воспринимая мир сквозь призму этого мифа, пишет: «Поистине от этого наваждения могла избавить только в полном смысле слова неземная религия. Вряд ли стоило проповедовать древним естественную религию цветочков и звезд — не осталось ни одного чистого цветка, ни одной неосквернённой звезды. Приходилось идти в пустыню, где цветы не растут, и в пещеру, откуда звёзд не увидишь. В эту пустыню, в эту пещеру ушла мудрость мира на тысячу лет, и мудрее она ничего не могла сделать. Спасти её было под силу только сверхъестественному».

Для него мир, испорченный отпадением первых членов племени от тотема-прародителя, приемлем лишь при условии неукоснительного следования предписанной ритуальной процедуре восстановления единства через разрушение «испорченного» естественного облика «восстанавливающим» ритуальным увечьем.

Другое дело — приемлемо ли для окружающих людей соседство с человеком, мечтающим подвергнуть подобному увечью и их тоже (из лучших побуждений, разумеется — ведь по его мнению «истинная естественность» только увечьем и достигается)?