Том Райт - Главная тайна Библии

Чтобы смысл крещения в целом стал понятнее, мне придется сказать несколько слов о богословии таинств. Я пришел к убеждению, что таинства лучше всего рассматривать в контексте богословия творения и нового творения, богословия пересечения неба и земли, которое мы разбирали ранее. Воскресение Иисуса создало новую ситуацию в истории вселенной и реальности этого мира. Божье будущее ворвалось в настоящее, а потому (как то случается во сне, когда мы произносим слова или слышим музыку, и эти слова или музыка одновременно происходят с нами) таинства в каком–то смысле не есть просто знак реальности нового творения, но уже часть этой реальности. Таким образом, крещение: само действие, вода, погружение в воду и выход из нее, новые одежды — это не просто знак, указывающий на реальность нового рождения и на вступление в новый народ (родиться всегда означает вступить в семью). Это реальные ворота, через которые человек входит в народ Божий.

Разумеется, как это прекрасно понимают пастыри любой церкви, есть множество людей, которые прошли через крещение, но на данный момент как будто бы никак не связаны с новой семьей или новой жизнью, в которую таинство должно было их ввести. Но это не основание отбрасывать крайне реалистичные слова Павла о крещении. (Это также не дает оснований возражать против крещения маленьких детей; проблема «отпадения» столь же реальна для тех, кто крестится во взрослом возрасте.) Фактически Павел также обращается к этой же проблеме в 1 Кор 10, где говорит, как некоторые люди, получившие крещение, отказываются от соответствующего ему образа жизни. И размышляя об этой проблеме, Павел не ставит под сомнение принадлежность таких людей народу Божьему, скорее относится к ней как к непреложному факту. И потому он обращается к христианам с серьезным предупреждением: Бог будет судить тех, кто злоупотребляет Его добротой и своим привилегированным положением члена народа Божьего.

Важно, что простое, но мощное действие погружения человека в воду во имя триединого Бога есть реальная смерть для старого творения и реальное вхождение в творение новое — со всеми опасными привилегиями и обязанностями, которые сопутствуют этой новой жизни в пока еще не искупленном мире. Крещение не волшебство, не колдовское действие с водой. Но одновременно — не просто символическое «наглядное пособие». Это одна из вещей, установленных самим Иисусом, где пересекаются небеса и земля, где новое творение, жизнь воскресения, являют себя в недрах творения старого. Представление о связи крещения с Пасхой всегда было и остается до сих пор правильной интуицией христиан. Однако многие верующие лишь изредка задумываются о смысле Пасхи, поэтому не понимают его истинное значение и не живут им. Таким образом, для многих крещение остается чем–то второстепенным, хотя должно было бы стать основополагающим событием подлинной христианской жизни любого человека, событием, в котором он полностью умирает для греха и начинает жить со Христом.

Мы естественным образом переходим от темы крещения к теме евхаристии. Я кратко обрисую три представления о евхаристии и затем покажу, как богословие нового творения, с которым мы сталкиваемся уже в настоящем, позволяет нам яснее понять, что же тут происходит.

Многие христиане понимали таинства почти что как своеобразную симпатическую магию. Святой человек, подобно шаману, произносит волшебные заклинания, производит магические действия, и происходит нечто чудесное: обычная еда превращается в подлинные тело и кровь Иисуса Христа. При этом снова сокрушаются злые силы, совершается искупление, Бог умиротворен, молитва получает особую силу, социальная власть и контроль — поддержку, все счастливы. Разумеется, это просто карикатурное изображение хода мысли любого богослова, но обычные прихожане нередко понимали евхаристию именно так. И при таком подходе таинства церкви мало чем отличаются от языческих ритуалов.

Реформация поставила под сомнение всю систему подобных представлений. Наиболее радикальные богословы Реформации стремились решительно отбросить все то, что отдает магией и язычеством или поддерживает власть клана священников, и призывали отказаться от всего, чему учил Рим. Потому протестанты Швейцарии стали воспринимать евхаристию только как символ, как напоминание о том историческом факте, что Христос умер за наши грехи. Если вы просто размышляете над этим фактом, учили такие богословы, вы получите не меньше духовной пользы, чем от вкушения хлеба, — и уж точно — гораздо больше пользы, чем от участия в евхаристии без такого размышления.

Между двумя этими полярными представлениями: магическим ритуалом, с одной стороны, и простым напоминанием, с другой — стоит еще один взгляд, более глубоко укорененный в истории. Вспомним, что значили священные трапезы для иудеев (и не в последнюю очередь пасхальная трапеза, на основе которой возникла евхаристия). До сегодняшнего дня, когда иудеи празднуют Пасху, они не предполагали, что совершают нечто отличающееся от первоначального события. «В эту ночь, — говорят они, — Бог вывел нас из Египта». Люди, собравшиеся за столом, становятся не отдаленными преемниками Израиля в пустыне, но тем же самым народом. В сакраментальном мире нет разделения на прошлое и настоящее. Время и пространство тут сжимается в одну точку. И вместе они указывают на последнее освобождение, которое все еще находится в будущем.

И в евхаристии происходит следующее: через смерть и воскресение Иисуса Христа измерение будущего вступает в действие. Мы преломляем хлеб, чтобы приобщиться телу Христа, мы делаем это в воспоминание о Нем и на какой–то момент становимся Его учениками, сидящими за столом Тайной вечери. Но это только половина дела, и нельзя на этом останавливаться. Чтобы лучше понять евхаристию, надо воспринимать ее как явление Божьего будущего в настоящем, и это не просто продолжение Божьего прошлого (или прошлого Иисуса) в нашем настоящем. Мы не только вспоминаем давно умершего Иисуса, мы прославляем присутствие живого Господа. И Он, вышедший к новой жизни через воскресение, есть тот, кто опередил нас на пути к новому творению, к новому преображенному миру, сам став для него прототипом. Иисус, который дает нам себя как пищу и питье, сам стал началом Божьего нового мира. И во время причастия мы подобны сынам Израиля в пустыне, которые пробуют плоды, принесенные из Земли обетованной. Тут мы встречаемся с будущим в настоящем.

Такая картина позволяет найти куда более удачные слова о присутствии Христа в евхаристии, чем попытки найти новые формулировки для старой теории пресуществления. Проблема этой теории не в том, что она давала неверный ответ, но в том, что она давала верный ответ на неверно поставленный вопрос. Богословы справедливо настаивали на реальном характере присутствия Христа в таинстве, но неудачно пытались объяснить характер этого присутствия на основе философских построений своего времени — разграничения между субстанцией и акциденциями Аристотеля, — полагая, что священнику дана власть изменить «субстанцию» (внутреннюю, невидимую реальность объекта, такого как кусочек хлеба), не меняя явным образом «акциденций» (его внешних качеств, таких как вес, цвет, химический состав). Это было попыткой представить здравое понимание проблемы на языке, доступном определенной части людей в Средние века, но породило массу неверных мнений и злоупотреблений.