Александр Макаров - Паутина

Еще всхлипывая, Капитолина бесцельно ковыряла иглой ниточную шпульку. На лице девушки проступали малиновые пятна, сразу припухшие губы что-то шептали.

Четыре беды пережила Капитолина за свою коротенькую жизнь. Первую — когда умер отец, а мать осталась сама шестая. Потом, когда слишком увлеклась коньками и лыжами, девушка два года одолевала и не могла одолеть пятый класс. Затем, когда при мобилизации в трудовые резервы она вдруг оказалась разделенной со своими задушевными подружками по разным городам. Наконец, отвратительный плен в жуткой обители скрытников. Сейчас нежданно-негаданно на нее свалилась новая, быть может, еще более тяжкая беда.

— Тетя Агапита, — наконец, заговорила девушка. — Что же мне теперь, петлю скрутить вот из этих ниток?..

Агапита постаралась улыбнуться.

— Чище-то не выдумала?.. Да тут и думать-то не над чем, известно: петля — смерть собачья да дурачья! Ты бы лучше над жизнью подумала, как да что. Дай-ка мне твою-то пору да погляди, как я обернуся.

— А что бы ты сделала?

— На-ко бери иголку да шей. Послух-то с нас, дорогуша ты моя, никто не снимет. Строчи вот этот узорок, он попроще, а я вон тот поведу. Строчи да тихонько поговаривай, может, и договоримся до чего-нето… Что бы, говоришь, сделала? А перво-наперво на люди бы вышла, на честной народ. Повинную голову, чуешь, не секут. Потом бы домой, к матери поехала…

— Да лучше сто двадцать раз повеситься, чем домой! Позорище-то! Мама и так, наверно, край могилы ходит, если знает. Позорище-то! На меня там собаки не будут лаять. Ведь только подумать! Я лучше здесь любому советскому человеку объявлюсь, пусть садят, а домой… Позорище-то!

Она говорила полушепотом, но нет-нет да и срывалась на вскрик. Размахивая иголкой с ниткой, время от времени прижимала руки к груди. Раскрасневшаяся, с блестящими, словно росистые васильки, глазами, с маленьким полудетским ртом, в котором так и сверкали белоснежные ровные зубы, девушка все больше и больше нравилась Агапите. Странница боялась лишь одного, — чтобы не услышали, и то и дело выглядывала в окно.

— Ну, позор, позор; кто спорит, что не позор? — наконец перебила она Капитолину. — На что уж хуже! Так не турю ведь я тебя домой-то. Кабы турила, а только молвила, что на люди, мол, тебе надо. Ты вот и сама сказала, что любому советскому человеку объявишься, сказала ведь? Ну вот то-то и есть. И ладно было бы, опять бы на прямой тропе. От власти, Капочка, никуда не денешься, сколько ни бегай. Давай-ка успокойся да дошивай тот узорок, а я новый начну.

Агапита внимательно через окно оглядела двор, придвинулась к Капитолине и, сметывая шов, зашептала:

— Есть в этой деревне старичок… Трофим Юрков, запомни-ка…

— Трофим Юрков, ну?..

— Сын у него с фронту раненый и сноха Лизавета…

— Ну, ну?..

— Вот бы тебе к ним заявиться.

— Ой, тетя Агапита, вместе бы!

— Мои переходики, ягодинушка, сгорели, я уж теперь, видно, на том берегу.

В голосе Агапиты Капитолина уловила глухую душевную скорбь. Но женщина тотчас изменила тон и заговорила так, точно хотела не столь наставить девушку, сколь подбодрить себя.

— Заявишься, освоишься, да еще как заживешь. Замуж выйдешь, детки будут…

— Ну уж фиг!.. Наслушалася я, как ты мучилась. Сама заревела, жалеючи. Заревела, уши заткнула — и дуй не стой из обители, да в огород, да на речку! Хлопнулась на берег, лежу, а уши ототкнуть боюся, думаю: ототкну и опять тебя услышу. Нет уж, лучше сапогом подавиться, как говорила одна наша баба!.. Уж я лежала, лежала на берегу, покуда Платонида…

Капитолина вдруг замолчала и, делая вид, что откусывает нитку, хитровато сощуренным взглядом повела но нахмурившемуся лицу странницы. Ухмыльнувшись, проговорила:

— Идемте-ка вместе, тетя Агапита, бросьте бы этих…

— Нельзя мне, Капа, — задумчиво перебила Агапита. — Коли уйду, так мне его вовек не найти.

— Кого?

— Ребенка. Если бы я знала, куда его подкинули…

— Кинули?.. Платонида, в речку, под лед… Я место укажу!

Агапита судорожно хлебнула воздух и без звука повалилась набок. Капитолина бросилась к ней и заметалась, проклиная себя.

Событие, в котором Агапита потеряла своего третьего ребенка, осталось в памяти не одной лишь Капитолины. Совсем не новое в общине скрытников и до смешного ничтожное, на взгляд отцов и матерей странноприимцев, оно вдруг стало причиной крутого поворота в существовании всей узарской обители, а виновником этой неприятной истории оказался сам Прохор Петрович. Он помнил проклятую ночь с мучительными родами, хотя с тех пор прошло ровно десять недель: помнил печной душник, из-за которого он так позорно опростоволосился; помнил и разговор между дочерью и проповедницей, который по обыкновению подслушал из своей горницы; но особенно хорошо запомнилась ему головомойка с полчищем чертей и чертовок, полученная от разъяренной дочери. Сидя сейчас на лавочке возле погреба, он, пригретый солнышком, не прочь был бы вздремнуть, но воспоминания об этой головомойке лишали покоя…

…Минодора злобствовала: разнеженный ночным происшествием с родами и ослепленный ясновидением Платониды утром, старик-отец, на аккуратность которого она так полагалась, наделал множество глупостей. Вопреки ее распоряжению, он не только разбудил Калистрата, но и поставил его на послух вместе с Капитолиной, — в этом Минодора усматривала происки старой проповедницы, и они были понятны ей. Тоже вопреки приказу дочери, старик заставил Гурия работать в грязном хлеву — что скажет об этом пресвитер, если Гурий пожалуется? Разве не ясно, что Минодора дышит милостями пресвитера Конона, он волен в ее процветании и разорении, в жизни и смерти? Ко всему этому отец разрешил Платониде спать в часы общего послуха, вместо того чтобы заставить ее вязать чулки. Это ли не унижение странноприимицы перед какой-то ничтожной безобразной уродицей?

— Провидица, — защищался Прохор Петрович, трепеща при одном имени Платониды. — Слышала бы ты, как она весь наш разговор за чаем…

— Хватит! — крикнула Минодора, сошвырнув с коленей рыжего кота. — Ты принимал вчера Неонилку с этой с брюхатой?

— Я-с.

— Ты вызывал сюда Платониду через душник?

— Да-с…

— Квас!.. Вызвать вызвал, а душник не закрыл. Провидица… Через душник в ее келье любой черт услышит, а у твоей провидицы уши почище, чем у самого прокаленного дьявола. Старый охлопень! Душник-то я закрыла, как с работы пришла. Теперь что накрошил, то и выхлебывай!.. Ступай позови Платонидку, да сам сюда не ходи, с тобой я поговорю к ночи.

Избегая взглянуть на предательский душник, Прохор Петрович вышел из комнаты дочери и, дрожа от негодования, спустился в обитель. Его душил гнев на разоблаченную Платониду; и будь его воля, как встарь, он в эти минуты собственноручно распял бы коварную проповедницу на кресте да так и оставил бы ее на расклевание птицам.