Павел Бегичев - Современное христианское мифотворчество и разрушение мифов

Оговорюсь, речь идёт именно о заповедях, сиречь о моральном учении, а не о догматике.

Тут можно сказать просто: разрешено всё, что не запрещено.

Если вы умерли со Христом для стихий мира, почему, как живущие в мире, даёте вы подчинять себя постановлениям: не прикасайся, не вкушай, не трогай — (всё то, что обречено на уничтожение от употребления), — по заповедям и учениям человеческим? (Кол. 2:20–22)

Тут недвусмысленно говорится о том, что любой запрет, который не исходит от Бога — человеческая заповедь и учение.

Но не все этим удовлетворятся, поэтому в этой связи могу предложить четыре разъясняющих пункта:

Если Новый Завет учит чему-то прямо и недвусмысленно (разумеется, такое понимание должно быть следствием тщательнейшей экзегезы), исполняй в точности.

Если призыв Нового Завета труден для однозначного истолкования, то уважай мнение оппонента.

Если Новый Завет хранит молчание, храни молчание и ты, даруя свободу во Христе.

Если тебе кажется, что чья-то свобода послужит поводом к угождению плоти, то смотри пункт 1.

А вообще-то, свобода — это блюдо на любителя.

Жить с «греховником» в кармане проще. Думать не надо…

К чему эти странные слова о том, что Сын освободит вас, истинно свободными станете, и тогда придётся с Его Духом сообразоваться? Сложно это… Впрочем, Он же и не принуждает никого к свободе, а призывает.

Так что, если не согласны, то поскорее забудьте то, что сейчас прочитали… Только не сетуйте потом…

Проповедники бывают разные. Есть серьёзные и пафосные, есть горячие и искренние. А есть такие, которых хочется назвать христианскими сказочниками. Речь их елейна и медоточива.

Они проповедуют, словно рассказывают на ночь сказочку послушным детям. В их устах Библейские герои становятся былинными персонажами, рыцарями без страха и упрёка, не ведающими сомнений и ужаса. В их изложении библейские святые предстают безупречнейшим образцом для подражания, в поступках коих просто нет места чему-то греховному. По их мнению, всё, что не вписывается в елейно-благочестивые рамки, должно быть надлежащим образом перетолковано.

Так в их интерпретации книга Песнь Песней из сборника любовной лирики превращается в аллегорию отношений между Христом и Церковью. Они пунцовеют от праведного негодования, когда просишь их объяснить, какие действия Христа подразумевает текст: «Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви её; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков» (Песн. 7:8,9).

Так, по их мнению, раздолбай Самсон, позорно растративший Божий дар на забавы вроде перетаскивания ворот и пикаперства с филистимскими девушками, — это не кто иной, как безупречный герой веры, которому эротические экзерсисы просто помогали эффективней исполнять волю Божью.

Так на голубом глазу они доказывают, что поступок Гедеона, решившего дважды просить знамения у Господа был хорош и достоин всяческого подражания. Поэтому им не кажется нелепой попытка Адриана Пласса узнать волю Божью следующим способом: «Попросил Бога дать мне знамение, как Гедеону. Если ровно в 21:04 к нам в дверь постучится карлик в форме японского адмирала, тогда я точно буду знать, что пение рождественских хоралов — Божья воля для моей жизни».

Так они искренне полагают, что Павел и Варнава не ссорились. И начхать им на любые доводы о том, что в тексте из Деяний: «Отсюда произошло огорчение, так что они разлучились друг с другом; и Варнава, взяв Марка, отплыл в Кипр» (Деян. 15:39) — слово παροξυσμός (огорчение) переводится, как «раздражение, озлобление, ожесточение». Недаром однокоренной глагол в 1 Кор. 13:5 переводится, как «раздражаться», а в Септуагинте это слово и вовсе означает «ярость»: «и извергнул их Господь из земли их в гневе, ярости и великом негодовании…» (Втор. 29:28). С их точки зрения ссора выглядела так: Павел похлопал Варнаву по плечу и дружески сказал: «Ты не прав, возлюбленный брат Варнава». А затем они поцеловались и со слезами умиления разошлись восвояси.

Так они учат, что апостол Павел в жизни не сказал никому грубого слова, а тщательно выбирал выражения для того, чтобы речь его стала кастрировано-дистилированной. И бесполезно разрушать мифы о благообразии языка Нового Завета. Они будут свято верить в то, что слащавый дискурс Синодального перевода — это и есть лексикон Павла. И не призывал он почитать за дерьмо все свои достижения вне Христа, и не выражал надежду на оскопление проповедников оправдания через обрезание. Кстати, один мой добрый друг, филолог и умница, как-то рассказывал о некоей церковной бабушке, которая возмущалась, что в переводе «Радостная Весть» слово «блудница» заменено на слово «шлюха». А когда её спросили: «А почему вы считаете, что надо оставить архаизм „блудница?“» — она, ничуть не смутившись, ответила: «Потому что „блудница“ — это благоговейно!»

С их точки зрения, Христос в Кане Галилейской просто не мог сотворить «пьяное» вино. А сотворил жиденький виноградный напиток в 12 % натурального сока. И не убеждает их ясное свидетельство Писания о том, что «хорошим вином» от Лучшего Винодела можно «сильно напиться» — греческое μεθύω значит «быть пьяным, быть в опьянении». Им кажется, что если вино будет крепким, то пьющие его, непременно превратятся в алкоголиков и утратят над собой контроль. И Христа они уподобляют себе, считающим людей за тупое быдло, которое так и норовит нажраться, если ему сказать правду о крепости галилейского вина. Христос осуждал пьянство, но верил в учеников, которые, зная о грехе алкоголизма, просто удержатся от чрезмерных возлияний. С точки зрения таких проповедников, грех можно ограничить только одним способом: полным запретом на всё, даже на то, что не грех. Почему-то в связи с этим вспоминаются мне жутковатые стишки из детских страшилок: