Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

— Разумеется, нет, — бросил Пилат. — В Иудее, когда речь идет о человеческой жизни, решаю только я. Будь это в ваших руках… — он сделал презрительный жест рукой. — Ваш приговор меня не особенно интересует, — грубо продолжал он. — Я сам решу, что с Ним делать. Приведите Его сюда! Этот человек едва дышит! — гневно крикнул Пилат, наблюдая, как стражники толкнули Учителя, и Тот упал. — Вы хотите, чтобы я судил человека, которого вы предварительно замучили? Что вы имеете против Него?

— Читай, — приказал Каиафа одному из левитов. Чувствовалось, что первосвященник весь кипит, задетый оскорбительными словами Пилата. Эти двое долго поддерживали между собой дружбу, но история с водопроводом развела их окончательно.

Левит поднял перед собой свиток. Читал он так, словно пел псалмы:

— «Первосвященник Пресвятого, Чьего имени не подобает произносить человеку, Иосиф Каиафа, сын Ветуса, после совещания с почтеннейшими и мудрейшими священниками, учителями и знатоками Закона Израиля постановил признать Иисуса сына Иосифа, плотника из Назарета, виновным в том, что Он призывал народ к неуплате кесарю следуемых ему податей…»

— Это ложь! — перебил чтение Пилат. — Я сам знаю, кто платит подати, а кто их платить не хочет!

— Читай дальше, — приказал Каиафа голосом, в котором слышалось с трудом подавляемое бешенство.

— «… а также, — продолжал левит, — виновным в том, что он занимался подстрекательством народа к бунту и объявил себя Царем Иудейским!»…

— Царем? — грубый тон Пилата сменился едкой насмешкой. — Так значит, вы привели ко мне своего Царя? Ну, раз так… мы будем судить Его. Привести сюда этого Царя! — сказал Пилат стоявшему рядом сотнику.

Римские солдаты взяли шнуры из рук стражников и потащили Учителя на большой двор, выложенный цветными плитами. Тем временем прислуга Пилата принесла ему специальное прокураторское ложе и растянула над ним завесу из пурпурного полотна. Я видел издалека, как Пилат уселся на своем троне, высокая спинка которого в верхней части переходила в гнусное изображение римского орла. Рядом стояли ликтор и писец, записывающий показания. Я не мог разобрать слов, но по жестикуляции Пилата можно было догадаться о содержании имевшего место разговора. Сначала Пилат о чем–то спросил, но Иисус остался совершенно безучастен к его вопросу. Пилату пришлось повторить свои слова еще несколько раз. Потом прокуратор велел писцу снова зачитать приговор Синедриона и снова задал Учителю вопрос, указуя на свиток. На этот раз Учитель что–то сказал, в ответ на что Пилат только презрительно пожал плечами, словно ему задали совершенно абсурдный вопрос; потом прокуратор снова бросил нечто, немного наклонясь к Узнику, Который ответил ему в нескольких фразах. Услышав это, Пилат отпрянул назад и, развалясь в кресле, некоторое время внимательно разглядывал Учителя, словно только что Его увидел. По легкому движению головы прокуратора нетрудно было догадаться, что тот рассматривает стоящего перед ним Человека с головы до ног, переводя взгляд с голых окровавленных ступней на растрепанные волосы, и обратно. То, что после этого произнес Пилат, походило уже не на формальный допрос скучающего судьи, а скорее на некое исполненное сомнения вопрошание. Учитель отвечал довольно долго. В какой–то момент Пилат нетерпеливо пожал плечами, и не обращая внимания на то, что Узник продолжает говорить, поднялся с кресла и взошел на лестницу. Через секунду мы снова увидели его в окне. Пилат поднял руку, чтобы народ утих, так как во время допроса в воздухе снова послышались крик, шум и споры.

— Я не вижу преступлений, в которых вы Его обвиняете, — коротко бросил Пилат.

На мгновение воцарилась тишина. Ее прервал высокий, срывающийся на писк, голос Кайафы:

— Он — преступник! Бунтовщик! Заговорщик!

Раздались голоса других членов Синедриона:

— Это невозможно, досточтимый прокуратор… Этот Человек опасен! Мы Его осудили… Он совершил много преступлений…

— Я их не обнаружил, — отрезал Пилат. Я догадался, что Пилат почуял, сколь велика нужда у впервые объединившихся саддукеев и фарисеев осудить Учителя; именно поэтому он и выступил им наперекор. Все более пронзительные крики членов Синедриона ударялись о глухое молчание толпы, которая не знала, как следует расценивать обвинения, выдвинутые против Учителя. А Пилат слишком хорошо знал Иудею, чтобы отдавать себе отчет в том, что мнение учителей и священников ничего не стоит, если за ним не стоит народ. Он равнодушно щелкнул пальцами.

— Да не орите так! — проговорил он, словно желая раздразнить их еще больше. — В конце концов… — Пилат пошатнулся и облизал губы, — раз уж вы так настаиваете на своем приговоре, — чувствовалось, что он ищет, чем можно глубже всего уязвить первосвященника и его окружение, — то вы можете отвести Его к тетрарху. Раз Он — Галилеянин, то я уступаю Его тетрарху…

Пилат повернулся и отошел от окна. Солдаты вытолкали Учителя за ворота и снова передали в руки стражников. Те яростно рванули за веревки…

Толпа начала медленно освобождать улочку, унося с собой гул яростных споров. Священники и учителя шли в окружении стражников. Когда они проходили мимо меня, услышал, что они запальчиво и резко что–то обсуждают. Наверняка ни один из них не испытывал желания идти к Антипе. Я отлично понимал, почему Пилат послал их к нему. Прокуратор знал, что этот трус не осмелится вторично поднять руку на Человека, окруженного почитанием народа. Пилат, разумеется, помнил события, разыгравшиеся в Махероне. Во мне начала расти уверенность, что если даже этот злодей встал на сторону Учителя, то Ему удастся выйти живым из этой заварухи. Правда, Он говорил, предсказывал… Но, возможно, Он делал это только желая испытать своих. У меня глубоко в сердце, тонкой иглой засела мысль: «Он умеет Себя спасать…» Я стиснул руки. В любом из нас живет два человека: один полон самых благородных замыслов и великих порывов, иной даже в заботе о других склонен потрафлять своей мелкой зависти… Если бы существовала сила, очищающая людские сердца!

Я также заметил, что Иоиль, Онкелос и Ионатан бар Азиел вынырнули из кольца стражников и вместо того, чтобы идти к Антипе, созывают рассыпанных в толпе фарисеев и что–то говорят им. Видно, они давали им новые наставления. Когда я приблизился к говорящим, на меня указали предостерегающим взглядом.

Я тащился за Синедрионом на некотором расстоянии. Процессия продвигалась вдоль притвора, миновала мост и взошла на Кситус. Здесь находился дворец, построенный Антипой вместо прежнего дворца Ирода, который римляне отобрали себе. Со всех сторон сюда сбегалось все больше и больше людей, прослышавших об аресте Учителя. В переполненном богомольцами городе эта новость распространилась с быстротой пламени, занявшегося в соломе. Людей не остановили даже приготовления к пасхе. Толпа, которая перед крепостью Антония вела себя относительно тихо, теперь, перемещаясь из одного конца города в другой, поддалась ребяческому желанию кричать, свистеть, выть. Вся эта история начала постепенно раскалять страсти, как это бывает во время состязаний на ипподроме, которыми Ирод изуродовал склон Сиона. Сыпались все более разгоряченные реплики: «Это Мессия…» — «Что ты говоришь? Это обыкновенный Галилеянин! Мессия не позволил бы Себя ударить». — «Он вылечил мою жену… Мессия победит римлян… Помните, как Он вернул зрение Матфею сыну Хузы?» — «Но Он сказал, что храм будет разрушен… Его прокляли…»