Николай Агафонов - Непридуманные истории (сборник)

С этими словами старушка из кухни, где мы стояли, пошла в соседнюю комнату. Оттуда хорошо было слышно, как она говорит Валерке:

– Внучек, да разве так можно поступать? Это грех брать чужое. Сказано ведь в Священном Писании: «Не пожелай ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его». А ты, горемычный мой, собаку пожелал. Так ведь и собака скот, значит, это грех. Не тобой положено, не тебе и брать. Давай, давай сюда собачку, я отдам ее мальчику, а то он расстраивается, переживает. Ведь это его собачка, не наша.

Вскоре она вышла к нам, неся на руках моего любимого Засоню. Щенок, как всегда, спал. Я взял его на руки и, поблагодарив старушку, быстро пошел вслед за мамой из квартиры. Выйдя из подъезда дома, я оглянулся и увидел в окне Валерку. Он стоял и смотрел на нас широко раскрытыми глазами, а по щекам его текли крупные слезы. Но, увидев, что я смотрю на него, он как-то нерешительно помахал мне рукой. Что-то дрогнуло в моем сердце, и я помахал ему в ответ. И тогда он вдруг улыбнулся, вытер рукавом слезы и снова замахал рукой. Я поспешил вслед за мамой.

– Мама, а что такое «круглый сирота»? – спросил я у нее, когда мы уже выходили со двора.

– Это, сынок, когда у ребенка нет ни отца, ни матери. Я еще раз оглянулся на окна Валеркиной квартиры.

Он по-прежнему махал рукой. В эту минуту он мне показался таким несчастным и одиноким, что я подумал: «А ведь это не он у меня собаку украл, а, наоборот, я у него сейчас ее краду». Пораженный этой мыслью, я остановился как вкопанный.

– Ну, ты чего встал? Пойдем, – потянула меня мама за руку.

– Подожди, мама, я сейчас быстро вернусь, – крикнул я и побежал к подъезду.

Забежав в квартиру, я столкнулся нос к носу с Валеркой, бежавшим ко мне навстречу. Он остановился, застенчиво поглядывая на меня. А потом, как бы нерешительно, тихо спросил:

– Можно мне еще разок погладить твою собачку?

– Бери, – сказал я, – щенок твой, а зовут его Засоня.

– Ты его отдаешь мне? – в удивлении переспросил Валерка.

– Да, он твой, – глубоко вздохнув, подтвердил я свои слова.

Глаза Валерки светились счастьем. Он смотрел на меня таким благодарным взглядом, что я подумал: «Люди так глядеть не могут, да и собаки, пожалуй, тоже». Валерка бережно взял из моих рук щенка. Признаюсь честно, что, когда он забирал из моих рук Засоню, я на мгновение пожалел о своем поступке. Но только на мгновение, а потом словно гора с плеч свалилась, и я ему говорю:

– Знаешь что, Валерка, приходи к нам на школьный двор играть, вместе с Засоней, я никому не позволю тебя обижать.

Валерка молча кивнул головой, затем повернулся и, так ничего и не сказав, пошел в комнату. А я с легким сердцем вышел на улицу к встревоженной маме.

– Где твоя собака? – спросила она.

– Я отдал ее Валерке, ведь у него нет родителей, а у меня есть и папа, и ты, мама, – сказал я, беря ее за руку.

Мама как-то особо внимательно поглядела на меня, а потом вдруг порывисто обняла и, поцеловав, сказала:

– Сегодня ты совершил очень важный в твоей жизни поступок, сынок, и я тобой горжусь.

Закончив такими словами свой рассказ, я обвел взглядом класс. На меня смотрели широко открытые глаза притихших детей.

– Вот именно тогда я впервые и повстречал Бога. И хотя я Его не видел и даже не думал о Нем, но запомнил, как Валеркина бабушка, крестясь на образа, в умилении шептала: «Господь с вами, детки мои».

Через два дня мы со всем классом пришли в нашу церковь, где я им рассказывал об устройстве православного храма. Из алтаря вышел настоятель, и я стал подводить детей к нему на благословение, уча, как нужно складывать для этого руки.

– Сколько же ты стекол перебил в школе? – спросил удивленный отец Евгений.

– Все стекла пока целы, – заверил я его.

– Ну и ну. О чем же ты им говорил?

– Я им про щенка рассказывал.

– Где это в Священном Писании о щенке говорится? Ну, ты, брат, даешь. Мне так, например, легче стекла в школе бить, чем про щенков рассказывать.

При этих его словах снова исправно заработала пружина.

Октябрь 2006. Самара

У меня словно земля ушла из-под ног, когда я узнал о смерти Петра Степановича. Пронзившая меня мысль, что именно я виновник его смерти, так и осталась на душе тяжелым бременем запоздалого раскаяния. И что бы мне ни говорили и как бы ни пытались меня убедить, что смерть Петра Степановича наступила в результате прободения язвы желудка, уверенность в собственной вине у меня не проходила, а только с каждым днем более утверждалась. Осознание непоправимости поступка еще более усугубляло мои страдания. Я стал ужасно рассеян, тон задавал на хоре невпопад и путал порядок песнопений. Настоятелю в конце концов это надоело, и он отправил меня во внеочередной отпуск на две недели, посоветовав съездить в монастырь. Раздумывать я долго не стал, тут же сел в поезд и отбыл в Оптину пустынь, надеясь там найти облегчение своей изболевшейся душе.

Глубокой ночью, когда все пассажиры в моем купе спали, я, измаявшись от бессонницы, тихонько слез со своей верхней полки и вышел в тамбур вагона. За окном мелькали мохнатые темные ели, а в неподвижно-черной небесной громаде равнодушным светом искрились звезды. Я прижался разгоряченным лбом к прохладному стеклу тамбурной двери и подумал: «Уж кому-кому, а этим звездам глубоко наплевать на все мои переживания».

Петр Степанович был певцом моего хора. Из своих шестидесяти семи лет жизни, он, почитай, полвека пропел в нашем храме. Не одного регента на своем веку сменил. Ко мне, несмотря на мою молодость, относился уважительно и обращался только по имени-отчеству. Теперь таких певцов не сыщешь днем с огнем. Про Петра Степановича можно смело сказать, что он певец старинного склада, который не просто грамотно поет с листа по нотам, а поет душой, проникая в самый глубинный смысл церковного песнопения. Найти профессионального баса в нашем городке сложно, а чтобы еще церковным человеком был, вообще дело немыслимое.

Только один недостаток портил все дело. Любил Петр Степанович приложиться к рюмочке. Был он высокого роста и богатырского сложения. С детских лет обладая изрядным здоровьем, Петр Степанович не раз в шутку говорил, что до сих пор не знает дороги в больницу. Про Петра Степановича рассказывали, что по молодости он на спор зараз выпивал в один присест четверть самогона. Махнет трехлитровую банку, словно стопку, потом берет селедку за хвост, как есть, не чищеную, вместе с потрохами, и начинает ее с головы жевать, да так до самого хвоста всю целиком зараз съедал.

Сколько бы Степанович ни выпивал, но к празднику вновь как огурчик на клиросе поет, Бога прославляет. Однако с годами частая пьянка его могучее здоровье все же подточила. Похмелье стало все более затяжным и болезненным. Теперь и на службу стал приходить изрядно под хмельком. И тогда, как мне ни досадно было оставаться без баса, я все же выпроваживал его с клироса. В следующий раз он приходил с виноватым видом, каялся и просил прощения, и я ему снова разрешал вставать на клирос. Через непродолжительное время все повторялось.