Поль Брантон - Путешествие в сакральный Египет

Сначала источник этого света завис совсем рядом с землей, окрашивая весь небосвод в ослепительно яркий красный цвет, полыхавший подобно раскаленным углям. Затем цвета стали гуще, и над горизонтом разлилось нежное, кораллово-розовое сияние. Оно становилось все более тусклым, пока, наконец, не уподобилось радуге, рассыпавшись полдюжиной различных оттенков — от нежно-розового до зеленого и золотистого, и не замерцало, упрямо стараясь сохранить последние проблески жизни. Наконец, оно окрасилось в серо-опаловый цвет, уступая место надвигающейся ночи. И вскоре невероятные краски исчезли вместе с ушедшим за горизонт диском величественного светила.

И тут же я увидел, как застывший на опаловом фоне силуэт Сфинкса начал окрашиваться в цвета ночи — растаяли последние алые лучи, ярко озарявшие его бесстрастное лицо.

Он будто вышел из этих безбрежных песков — с этим огромным лицом и распростертым по земле торсом — наводя такой страх на суеверных бедуинов, что они даже прозвали его «Отцом ужаса». А у повидавших виды путешественников эта колоссальная фигура во все века вызывала такое изумление, что при первом же взгляде на нее их губы непроизвольно начинали шептать одни и те же вопросы. Загадка этого неестественного сочетания человеческой головы с львиным телом исподволь влекла сюда потоки паломников, не иссякшие за множество столетий. Но Сфинкс так и остается тайной для самих египтян и вечной загадкой для всего мира. Никому неизвестно, кто и когда создал его; и даже самые великие египтологи могут лишь строить догадки относительно его происхождения и назначения.

В той последней искорке света, что подарил мне уходящий закат, перед моими собственными глазами вдруг предстали каменные очи Сфинкса, тысячелетиями хладно и бесстрастно взиравшие на мириады людей, приходивших к нему один за другим, чтобы взглянуть на него в изумлении и в смятении удалиться. Не мигая глядели эти глаза на смуглых людей ныне исчезнувшего мира — атлантов, погребенных под огромной толщей воды. С легкой усмешкой наблюдали они за попытками Мены — первого египетского фараона — повернуть в сторону Нил, возлюбленную реку египтян, и заставить его течь по новому руслу.

С молчаливым сожалением смотрели они на угрюмое лицо Моисея, застывшего в прощальном поклоне. Безмолвно и тоскливо следили они за страданиями родной страны, когда ее грабил и разорял вторгшийся из Персии Камбиз. С восторгом и в то же время с осуждением следовали они за надменной златокудрой Клеопатрой, сходившей на берег с ладьи с золотой кормой, пурпурными парусами и серебряными веслами.

Столь же безмолвно приветствовали они молодого Иисуса, странствовавшего в поисках мудрости Востока, прежде чем выполнить предназначенную ему миссию, когда Отец небесный отправил его в мир с божественной проповедью любви и сострадания. Со скрытым удовольствием благословляли они отважного, благородного и образованного юношу по имени Саладин, когда он проезжал мимо, еще не зная, что станет султаном Египта, и зеленый флажок с изображением полумесяца развевался на древке его копья. С предостережением во взоре встречали они

Наполеона, как орудие судьбы, предопределенной для Европы, — судьбы, настолько превознесшей его имя, что оно затмило все прочие, но затем заставившей его понуро стоять на оструганных досках Беллерофонта. Легкая грусть сквозила в них, когда они узрели, что весь мир с любопытством пялится на их страну, после того как в ней была вскрыта гробница одного из ее гордых фараонов и его мумифицированные останки и царские украшения были выставлены на обозрение досужей толпы.

Все это видели каменные глаза Сфинкса, и даже сверх того, и теперь, исполненные презрения к людям, одержимым мелочной суетой, и безразличные к нескончаемой драме человеческой радости и страдания, сценой для которой всегда служила долина Египта, зная, что все великие события земной истории заранее предопределены и потому неотвратимы, они продолжают озирать вечность из своих огромных глазниц. Кажется, что эти вечно неизменные глаза вглядываются сквозь все изломы времени в самое начало мира, во тьму неизведанного.

Но вот Сфинкс окрасился черным, последнее пепельно-серое свечение неба померкло, и тьма — кромешная и всепоглощающая — охватила пустыню.

И все же Сфинкс не перестал притягивать меня, он по-прежнему приковывал мое внимание своим магнетизмом. Я почувствовал, что именно сейчас, с наступлением ночи, он стал обретать свою настоящую полную силу. Видимо, только в темноте он чувствует себя полностью свободно, лишь в мистической атмосфере африканской ночи он может дышать полной грудью. Ра и Гор, Изида и Осирис, и все исчезнувшие боги Египта по ночам незримо возвращаются назад.

И я решил ждать, пока Луна и звезды вновь не вернут мне своим светом образ Сфинкса. Я был совершенно один в безлюдном пространстве пустыни и все же не чувствовал и никак не мог согласиться с тем, что я одинок.

Египетские ночи странным образом отличаются от ночей в Европе. Здесь они мягче, нежнее и таинственным образом наполнены мириадами незримых жизней, которые лишь легким трепетом окутывающего землю индигово-синего эфира дают знать о своем присутствии и этим оказывают магическое воздействие на впечатлительные умы. В сравнении с ними европейские ночи — более плотные, грубо реалистичные и определенно черные.

Я успел осознать это уже в сотый раз, когда на небе весело засияли первые звезды (опять же, мерцавшие так ярко и так близко, как этого никогда не бывает в Европе); когда Луна показала, наконец, свой соблазнительный подол и все небо превратилось в сплошной полог из темно-синего бархата.

И тут я увидел Сфинкса таким, каким его редко видят туристы: поначалу показался лишь темный силуэт могучего, высеченного из цельной скалы корпуса высотой с четырехэтажный лондонский дом, мирно покоящегося на фоне пустынной долины. Но затем, по мере того как один светлый лучик за другим выхватывал из мрака все новые и новые детали, стали различимы серебряное лицо и вытянутые вперед лапы хорошо знакомой фигуры. Теперь он казался мне символом самого Египта, чьи таинственные корни сокрыты в недрах незапамятной старины. Затаившийся как одинокий сторожевой пес, неусыпно стерегущий доисторические тайны, вспоминающий атлантические миры, сами названия которых ныне уже утрачены хрупкой человеческой памятью, этот каменный исполин точно также переживет и все цивилизации, порожденные человеческой расой, сохранив неизменной свою внутреннюю жизнь. Это суровое и величественное лицо не выдаст ни одной тайны, эти сжатые каменные губы дали обет вечного молчания, и если Сфинкс все же несет в себе сквозь столетия какую-то тайну, предназначенную лишь для немногих избранных, способных проникнуть в нее, то она будет передана им так же, как масонское «слово мастера» передается посвящаемому — «беззвучным» шепотом. И нет ничего удивительного в том, что римлянин Плиний писал о Сфинксе как об «удивительном произведении искусства, о котором все предпочитают хранить молчание, ведь среди местных жителей он почитается как божество».