Поль Брантон - Путешествие в сакральный Египет

Все эти символы связаны с психическим миром, что дает объяснение последующей дурной репутации змей, помимо устрашающих физических качеств этих созданий. Ведь контакт с миром души, став достоянием злых людей, мог быть низведен до уровня черного колдовства, что со временем и произошло.

Египтяне осознавали такую возможность и потому изображали двух змей — добрую и злую. Первую обычно изображали с приподнятой головой, а вторую — ползущей. Древнеегипетским повелителем злых сил (то есть дьяволом) был свернувшийся черный змей Апопи.

Но существовал еще и высший символизм и заключался он в следующем:

Змея наилучшим образом олицетворяет активизирующую, творческую силу Высшего Духа, создавшего вселенную, и сам процесс творения. Головные уборы египетских фараонов были украшены спереди изображением распустившей капюшон змеи, что означало божественное происхождение их владельцев. Таким образом, змея олицетворяла не только дьявольское (в некоторых случаях), но и божественное начало.

Добрая змея — это та божественная сила, которая первой всколыхнула неподвижную поверхность темной бездны в самом начале Творения. Изгибая свое пластичное тело, змея может принимать сотни разных поз, оставаясь при этом тем же, чем и была, то есть змеей. Точно также и вселенная может проявляться в неисчислимом многообразии форм (предметов, существ и явлений), по сути своей оставаясь все тем же единым Духом. Этот тезис (о единстве вселенной) с недавнего времени начинает признавать и наука, только для Духа она пока старается подобрать другие определения. Также как змея время от времени сбрасывает свою старую кожу, облачаясь в новую, все существующие во вселенной формы рано или поздно умирают, возвращаясь к первоначальному состоянию материи. «Из праха рожденный в прах и оты-дешь»… Но и этим символизм змеи не исчерпывается. Ее новая кожа олицетворяет новую форму, которую должна обрести материя. Несмотря на смерть старой кожи, змея продолжает жить. Так же и Дух — бессмертен, несмотря на смерть своих внешних форм.

Змея движется сама по себе — ей не нужны для этого ни руки, ни ноги, ни какие иные конечности. Так и Животворящая Сила — движется сама по себе от одной формы к другой, порождая как отдельные существа, так и весь мир в целом.

Когда египтяне изображали покрытую чешуей змею, кусающую свой собственный хвост, очерчивая, таким образом, замкнутый круг, они подразумевали под этим ничто иное, как проявленную вселенную. Чешуйки — это звезды. То, что змея кусает сама себя, означает самоуничтожение вселенной, неизбежно наступающее после того, как материя оказывается покинутой Духом.

Символизм змеи имеет еще много иных значений, варьирующихся от божественного до дьявольского. Даже в мистериях для него нашлось свое особое место.

В этом тайном ритуале змея олицетворяла Силу, освобождающую душу человека во время посвящения; Силу, постепенно охватывающую тело погружаемого в транс неофита, вползающую в него, подобно змее.

Следовательно, распустившая свой капюшон надо всем древним миром змея имела две головы: дьявольскую, которой следует опасаться и сражаться с ней, и божественную, которую следует почитать и поклоняться ей; ибо змея была Творцом Всего Сущего (включая и все существующее в мире Добро и Зло).

В Луксоре, всего лишь в нескольких милях к западу от Нила, возвышается коричневато-розовая горная цепь, отделяющая возделанную речную долину от Ливийской пустыни. В этих горах затерялась выжженная Солнцем теснина, где нет, да и не может быть никакой растительности; где не увидишь ничего, кроме камней и сухого песка; а единственные ее обитатели — змеи и скорпионы. С незапамятных времен покоились в этом пустынном месте царственные повелители древних Фив, ибо это и есть знаменитая Долина царей. Я сказал «покоились», а не «покоятся», потому что многие из этих мумифицированных тел были не так давно исторгнуты из своих мрачных подземелий и выставлены в душных галереях великих музеев на всеобщее обозрение. Но некоторые гробницы не найдены до сих пор, и вовсе не потому, что для этого не хватило времени, сил или денег.

Я наметил для себя довольно обширную программу исследований: уже давно оставшиеся без крыш храмы в нескольких милях от Долины; развалины древних Фив, ныне едва возвышающиеся над землей; сами гробницы; и даже окраина самой Западной пустыни. Для таких частых и непродолжительных экспедиций из Луксора наилучшим транспортом был, конечно же, осел. Ни одно другое животное не может пробираться такой уверенной поступью меж валунов, среди острых камней или по краю пропасти.

Я нанял «мальчика», чтобы он прислуживал мне, и первым же поручением, которое я ему дал, было найти хорошего поставщика, снабдившего бы меня подходящим для недальних поездок ослом. Моего слугу звали Юсефом, а мальчиком я его назвал, лишь следуя традиционной терминологии путешественников, поскольку «мальчику» уже перевалило за сорок и у него была жена и трое детей. Он часто напоминал мне о том, что у него есть семья; собственно говоря, всякий раз, когда я вытаскивал свой бумажник, чтобы расплатиться с ним. А когда я, шутки ради, делал вид, что хочу повесить ему на шею змею, он начинал возмущенно протестовать, повторяя, что если змея его укусит, то его семью «некому будет кормить»!

Очевидно, выработанная годами привычка кормить ослов способствовала тому, что и свою семью он начал ставить в один ряд с этими животными, видя в своих домочадцах лишь не менее прожорливых едоков, начинающих также громко кричать, если вовремя не задать им корма. Как бы то ни было, он был довольно благовоспитанным человеком с изумительным чувством юмора; одним словом — он мне нравился.

Он нашел «ословладельца», оговорил с ним условия контракта и в назначенный срок явился ко мне, ведя за собой крупного и симпатичного, уже оседланного белого осла. Я забрался в седло, и он тут же тронулся. Все шло хорошо: мы добрались до берега реки, где все трое сели в лодку и, переправившись через широкий мутный Нил, оказались на западном его берегу. Там я снова сел на осла, и наше семимильное путешествие в Долину царей началось.

Уже через четверть часа стало понятно, что симпатичный внешний вид животного вовсе не соответствовал его деловым качествам. Мы не проехали еще и половины пути, как мне пришлось пожаловаться Юсефу на то, что на сей раз его признанный талант разбираться в ослах явно подвел его, или же стадо «ословладельца», у которого он позаимствовал это животное, настолько мало, что в нем не нашлось ничего получше. Я добавил еще, что в жизни не видел такого ленивого осла, поскольку ему, похоже, гораздо больше нравилось спать, чем двигаться. Юсеф всплеснул руками и, воздев очи горе, удивленно воскликнул: