Ольга Гусакова - Хранители веры. О жизни Церкви в советское время

– Наверное, ему самому внутренне эта ситуация была неприятна?

– Я думаю, что было очень неприятно. Хотя тут возникла еще одна деталь. Дело в том, что в 1984 году, то есть за год до этого, я представил на предзащиту мою докторскую диссертацию. Она была, естественно, чисто политологическая, но, поскольку я уже был верующим человеком, в нее вошел ряд религиозных моментов. А именно: восприятие парламентской демократии традиционным восточным сознанием, то есть разными типами религиозного сознания: конфуцианским, мусульманским, индуистским. Я пытался совместить религиозные категории, религиозные и общественные ценности разных культур с политическим поведением в условиях адаптации парламентской демократии. Эта книга потом вышла в 1990 году [136] . Я был любимым учеником Н. А. Симонии. И он посчитал предательством, что я в своей работе не пошел по пути развития марксистских идей, пусть и сохранив веру глубоко для себя лично, а стал эту веру прилагать к научному исследованию. Надо сказать, что всю последующую жизнь и до сего дня я только так и делаю. Для меня научная работа и моя религиозная жизнь не разные вещи, это – одно и то же. Религия, вера для меня тотальная ценность, которая распространяется на мою научную жизнь. А он счел это предательством и сделал все, чтобы докторскую предзащиту я провалил. Это было летом 1984 года. Естественно, мне никто впрямую про религиозные взгляды не говорил. Но все всё знали и понимали.

Книга эта, когда она вышла в 1990 году, в кругу политологов стала бестселлером. До сих пор по ней учатся, в том числе и у нас в МГИМО, и на политологических факультетах других вузов. Объективно это была хорошая работа, но тогда надо было объявить, что это никуда не годное исследование. И что удивительно – два моих коллеги, которые работали в этом же отделе, оба христиане, смущаясь, но все же поносили эту работу, чтобы сохранить себя. Конечно, я их имен называть не буду. В то же время Алаев (правда, он был независимый, но все равно понятно, что друг другу люди могут наделать много вреда) – человек, который не был верующим, пришел, однако, на эту предзащиту и всячески книгу поддерживал. Он совершенно искренне считал ее хорошей, нужной, оставил отзыв как доктор наук. Поддерживали ее и мои друзья – политологи Алексей Салмин и Юра Пивоваров, тоже пришедшие на предзащиту. Но Нодари Александрович был очень влиятельным человеком в институте, и он сделал все, чтобы эта диссертация не была защищена тогда, в 1984 году.

Таким образом, он уже был мною недоволен. И когда, видимо, из КГБ или из ЦК КПСС (наш институт непосредственно курировался из ЦК) пришло сообщение, что я участвовал в пасхальной службе 1985 года, он, вероятно, решил, что это хороший способ разделаться со мной. Я не исключаю этого. Но произошло чудо. Я рассказал обо всем отцу Георгию. Он ответил: «Я буду молиться, вся церковь будет молиться. Не волнуйся, все как-то устроится». И действительно, все устроилось.

И опять – разные люди по-разному проявились. Некоторые испугались, причем крупные академики. «Пусть отречется от всего», – сказал один, ныне покойный, академик. «Пусть отречется от всего, главное, спасать сейчас жизнь». А другой, я могу его имя назвать – это Борис Борисович Пиотровский [137] , тогда он был академиком-секретарем исторической секции Академии наук, то есть куратором и нашего института, Пиотровский по-другому себя повел. Он египтолог, так же как и моя жена, и был у нее оппонентом на защите кандидатской диссертации. Он меня хорошо знал. Он – из старой польской элиты, его предки – генералы на русской службе и одновременно участники освободительных восстаний 1831 и 1865 годов. Борис Борисович был джентльмен настоящий. И когда ему моя жена Ольга сказала о том, что меня выгоняют из института и что положение отчаянное, честно признавшись, в чем причина, он ничего не пообещал, только сказал: «Ну, посмотрим».

И дальше произошло чудо. Тогда директором нашего института был Евгений Максимович Примаков [138] . И когда уже все стало абсолютно «да или нет», я сказал, что хочу поговорить с директором и выяснить, почему, собственно, мне надо уходить. Это было в феврале 1986 года. Меня записали на какой-то неприсутственный день и поздний час, когда в институте никого не было. Я пришел в назначенное время в приемную директора, а мне знакомый секретарь говорит: «Вы, Андрей, подождите, приехал академик-секретарь из Ленинграда, и Евгений Максимович показывает, что он сделал в институте». И действительно, через десять минут открылись двери, и они оба входят в приемную – высоченный худощавый Борис Борисович Пиотровский и маленький толстенький Примаков. И тут Пиотровский делает вещь, которая постороннему не ясна, но бюрократу сказала очень многое. Он подходит ко мне, чего, конечно, никогда не делал прежде, обнимает и целует трижды: «Андрей, как поживаешь, как Оля, как девочки, все ли здоровы?» – и уходит к Примакову в кабинет. Через пять минут он выходит, жмет мне руку и удаляется. Примаков приглашает меня, и я вижу совершенно другое отношение. «Андрей Борисович, мы все понимаем, вы верующий. У меня жена верующая». А у нас в советское время шутили: что такое жена? – это религиозный орган партийного работника. «У меня нет причин плохо относиться к религии, но вы понимаете, у вас с Симонией произошел конфликт. Вы у него работать больше не можете. Он просто не хочет с вами больше работать. Что вы хотели бы?» Я говорю: «Вы знаете, переведите меня в другой отдел на ту же должность, с тем же окладом». В ответ: «Хорошо, но вы понимаете, что это будет техническая работа?» Я узнал, что меня запретили публиковать, ведь несколько лет не печатали ни одной моей статьи, так как КГБ внес меня в черный список. «Ну и пусть будет техническая работа, – говорю, – вот Леонид Борисович Алаев ведет энциклопедию Азии, он готов меня взять к себе». «Ну, отлично». И вот я проработал несколько лет в энциклопедии Азии. Работа была интересной.

– Андрей Борисович, вы ходили в те времена только в храм Иоанна Предтечи на Пресне, где служил отец Георгий Бреев, или куда-то еще?

– В основном туда. Ну, естественно, я время от времени ходил еще куда-то. Жил я на Сущевском Валу и обычно ходил в церковь Знамения у Крестовской заставы возле Рижского вокзала, просто это было близко, когда больше никуда не успевал. Иногда в Сокольники ходил (церковь Воскресения Христова в Сокольниках. – Ред.), заходил в Елоховский собор (Богоявленский патриарший, ныне кафедральный, собор в Елохове. – Ред.). Но в общем-то я достаточно постоянно был на Пресне.

– Там была тогда уже общинная жизнь?

– Был небольшой круг друзей. В основном это были чада отца Георгия. Мы знакомились в очереди на исповедь в ту самую крестильную. Кого-то знакомил сам отец Георгий.