Сборник статей - Ответственность религии и науки в современном мире

Начнем несколько издалека. Философия, как известно, определяет себя в качестве дела радикального вопрошания. Ну а раз радикальное вопрошание, то и радикальное ответствование. К последнему, однако, часто не очень расположены, а возможно, и не способны. Впрочем, надо все-таки различать субъективную неспособность – и неспособность, обусловленную объективными обстоятельствами. Не вполне ясно, что сегодня означает понятие философской ответственности и как оно может себя реализовать в мире, где важнейшие решения принимают – кто? политики? эксперты? или уже сами информационные системы? Вопрос, который меня, в частности, интересует (помимо антропологического воздействия техники) таков: что значит рассуждать о современной технике? Насколько мы свободны в таком рассуждении? Не задает ли имплицитно сама техника рамки подобного обсуждения? Не значит ли это опять возвращаться к греческому понятию «техне»? Или же это будет своеобразным бегством от той новой бесконечности, с которой мы столкнулись? Ибо границы технического никем по-настоящему не определены. Можем ли мы по-прежнему рассуждать о технике, надеясь усмотреть ее «сокровенное существо»? Но это и значит – философствовать по-старому (а между тем философствовать о том, чего ранее не было). Хотя вопрос о технике по существу стоял всегда, однако в ХIХ и особенно ХХ в. он обострился настолько, что обрел некое новое качество. Какое?

Техника проникла во все поры человеческого существования и уже изнутри начала радикальную его трансформацию. Сейчас человеческая жизнь без техники – ничто; человеческое существование без его тотальной технической оснащенности – невозможно. Традиционный гуманизм стал чем-то архаичным; сама идея гуманизма – по меньшей мере имплицитно – девальвирована. Скажем так: техника произвела своего рода фальсификацию (в смысле Поппреа) самого человеческого существования в его человечности. Произведем две несложные «операции»: человек минус техника = ничто; человек плюс новейшая техника = таинственный «икс». С одной стороны, устрашающее (а для многих – обнадеживающее) могущество; с другой – чуть ли не фатальное поглощение собственно человеческого и уж точно его зависимость. Парадокс: техника неизмеримо расширяет наши возможности – и техника все сильнее связывает нас. Кажется, судьба самого человечества отныне связана с судьбой техники (в которой Хайдеггер, как известно, видел высшее и последнее выражение и воплощение западной метафизики); оно должно разделить эту судьбу.

Что же может сообщить философское рассуждение о технике, со всеми его претензиями (а ему посвящает свое время в общем-то узкая в сравнении с другими прослойка людей, часто пишущих и говорящих лишь друг для друга), не философам и этому обновленному миру? Какой вообще дискурс здесь уместен? Может ли философ питать надежду, что он будет услышан – не просто другими людьми, а, так сказать, этой новой событийностью мира, и что она «сочувственно» (или пусть даже агрессивно) отзовется его речи? Если философский императив древних философов гласил: «Проживи незаметно», то сегодня быть незаметным для философа – самое обычное дело; это, если угодно, его свершившаяся судьба. Не удивительно, что многие нынешние философы даже не называют себя так; они – «а-философы», «не-философы», «контр-философы» и «пост-философы».

Итак, меня интересует не только философия техники и философия власти; пожалуй, еще больше меня интересует воздействие технического мира и структур современной власти на саму философию, ее существо, ее дальнейшую судьбу. К примеру, затрагивают ли философское мышление, и как именно, то, что называют технологическими прорывами. Не начинают ли и в философии главную роль играть вовсе не те экзистенциальные события, которые воодушевляли философствование классических мыслителей, а, скорее, все более изощренные техники анализа? Если это так (а я думаю, что именно так), то меняется само лицо, сам статус философии. Личная творческая (экзистенциальная) одаренность, событийный ряд личной жизни, его важность и значимость, как бы отходят в тень, на задний план. А на первый выходит техническое измерение и умение вписаться в него, освоить его. Изменяется и понятие ответственности. Из фундаментальной моральной категории оно переходит в этом технизированном мире в разряд экспертной компетенции, специализированного знания. Ведь едва ли не главный наш вопрос – не кто вы, а в чем вы специалист? Даже в самой философии так; вы уже не просто философ, а специалист по Платону, либо Канту, либо какому-то узкому разделу философии ХХ века и т. д. Оно, это понятие ответственности, сопряжено также с требованием послушного и безусловного исполнения. Вы сами не знаете, но специалисты вам сказали – и теперь исполняйте.

Вернемся, однако, к нашей общей экспозиции. Мы живем в мире, насквозь пронизанном техникой; по существу в технизированном мире. Даже к так называемой естественной природе мы имеем теперь доступ лишь благодаря технике. Кто устанет в технике, в технологиях, то проиграл. Поэтому можно говорить о техническом могуществе, занимающем место Божественного Могущества. «Третий мир» – место сброса устаревших, отработанных, технологий. Сама политика становится некоей техникой, радикально меняя, следовательно, свой смысл. Политика в прежнем ее понимании, как публичное и открытое дело полиса, едва ли не мертва. Она невозможна без экспертов, специалистов разных профилей, рекламы, научно оснащенной пропаганды; все это разворачивается в реальности неведомой прежде телетопологии. И мы живем в мире, где идет угрожающая игра сил в борьбе за глобальную, мировую, власть. Отсюда – вопрос: как же соотносятся техничность самого мира и воля к власти, объектом которой становятся не те или иные люди, а мир в целом? И как все это сказывается на человеке, самом характере и существе его бытия? Не становится ли он, человек, своего рода «отсутствующим» в этом мире (что обрушивает сам фундамент всякой возможной антропологии)?

Вообще-то вопрос о технике – это вопрос человека, человеческий вопрос. Поэтому он обременен всеми коннотациями «человеческого способа существования»; и он все равно возвращает нас от вопроса о технике к вопросу о самом человеке. Но есть ведь и «вопрос самой Техники»; или техника как воплощенный в определенной организации бытия «вопрос», заданный уже отнюдь не на «человеческом языке». Есть такое расхожее выражение: «Ну, это вопрос техники»; то есть не нашего нравственного выбора, не Божественного повеления, не нашего желания или нежелания, не нового знания даже, а «просто техники, самой техники». Она перестала быть всего лишь нашим «протезом»; скорее она нас самих превращает в некий «протез» – причем, в принципе не очень-то и нужный. В самом деле, например, «в силу промышленного размножения оптических устройств человеческого зрения художника стало всего-навсего одним из множества способов получения образов, и художники Новейшего времени предпримут атаку на «самую сущность искусства», довершая тем самым свое самоубийство» (П. Вирильо. Машина зрения . СПб., 2004, с. 36). Эта «смерть искусства» неотделима от «смерти Бога» и «смерти человека». Если, согласно П. Валери, художник привносит свое тело, и, таким образом, искусство подволит к загадке тела (а человек и есть телесный дух и одухотворенное тело); и если, согласно П. Вирильо, «загадка техники подводит к загадке искусства», то, в конечном итоге, она вновь, но совершенно иначе, возвращает нас к загадке самого человека. Но уже загадке, не таинству.