Архимандрит Августин (Никитин) - Храмы Невского проспекта. Из истории инославных и православной общин Петербурга

Казалось бы, дело шло к развязке. Но неожиданно на французского посланника свалились новые заботы, имевшие «тематическую связь» с прежними проблемами. Вот что пишет он графу де Морвилю в том же послании: «Здесь имеются веские доказательства дурного поведения прибывшего из Персии мнимого капуцина Рошфора, потому что его держат в строгом заключении, и я до сих пор не мог узнать причины его арестования. Русские министры уверяют меня только, что сообщат мне об этом монахе точные сведения, которые убедят меня, что он не заслуживает ни покровительства короля, ни попечений министров Его Величества. Я отвечал им, что, согласно первоначальному заявлению своему, интересуюсь этим монахом только из милосердия и потому, что он обратился к моей защите, как подданный Его Величества, но совсем не намерен оказывать ему покровительство, если он провинился в чем-нибудь перед царицею (Екатериной I. – а. А. )» [186].

О капуцине Рошфоре, прибывшем в Санкт-Петербург из Персии, де Кампредон пишет и в приложении к письму от 19 июня 1725 г. на имя графа де Морвиля. «Выдающий себя за француза о. Рошфор служил хирургом у молодого шаха персидского, с которым, говорят, пьянствовал ежедневно, – сообщает французский посланник. – Похоже на то, что шах послал его в Европу с каким-нибудь поручением, ибо он дал ему письма к папе, к королю и к императору. В Астрахани этот монах встретился с персидским посланником, возвращавшимся домой с подписанным в Петербурге договором об уступке областей, коими покойный царь (Петр I. – а. А. ) овладел. Рошфор почти каждую ночь вел тайные беседы со слугами посланника, объясняя им, что господин их – изменник, ибо без нужды уступил столько земель. Монах был настолько нескромен, что говорил это даже при русских, хотя один офицер, француз, и предупреждал его, что он попадет в беду» [187].

Последствия не заставили себя долго ждать, и, как добавляет Кампредон, о. Рошфора «препроводили в Москву, а оттуда в Петербург, где и заключили в крепость. Надо полагать, что он найден виновным, ибо к нему решительно никого не допускают» [188].

Тем временем «дело о. Кайо» становилось все более громким, и на последнем этапе им занимался влиятельный российский сановник Андрей Иванович (Генрих-Иоганн) Остерман (1686–1747), вице-канцлер и член Верховного совета. 30 июня 1725 г. де Кампредон сообщал графу де Морвилю из Санкт-Петербурга: «Остерман обещал мне принять отца Кайо на отправлявшийся в Любек русский фрегат, так как из французских кораблей ни один не заходил в этом году в Кронштадт. Я извещу Пусена об отправке этого монаха и попрошу его поместить его (в Любеке. – а. А. ) на какой-нибудь французский корабль» [189].

На том же высоком уровне был решен и вопрос с Рошфором, о чем с чувством облегчения французский посланник извещал графа де Морвиля: «Говорил мне также Остерман, что прибывший из Персии через Астрахань отец Рошфор обвиняется в нескольких очень грубых и подлежащих наказанию проступках… Однако, несмотря на весьма основательные поводы, монаха этого подвергать наказанию не будут, а только отошлют обратно в Персию тем же путем, каким он приехал» [190].

Отъезд о. Кайо из Санкт-Петербурга состоялся в конце июля 1725 г., и французский посланник немедленно известил об этом графа де Морвиля: «По приказанию царицы (Екатерины I. – а. А. ) отец Кайо принят на отправлявшийся в Любек фрегат. Царь (Петр I. – а. А. ) собирался сделать этого Кайо одним из шутовских кардиналов, созданных им для того, чтобы поднять на смех старое русское духовенство. Остерман уверял меня, что если бы государь был жив, ему трудно было бы добиться отъезда этого монаха. Ему с большой заботливостью доставили на корабль деньги, багаж и книги его и заплатили за его проезд и продовольствие до Любека» [191].

В одном из своих донесений в Париж французский дипломат оценивал ситуацию, сложившуюся в России в год кончины Петра I. «Множество русских вельмож находятся в кровных связях с именитейшими родами Польши, – пишет де Кампредон. – Первые не чувствуют такого отвращения к католической вере, как к протестантской; они соединятся с поляками и будут взаимно поддерживать друг друга, поляки – из мести за веденную против них несправедливую войну, русские – чтобы освободиться от гнета, слишком, в их глазах, тяжелого, и который они терпеть долго не хотят» [192].

После кончины Петра I (1725 г.) иностранцы, жившие в России, продолжали пользоваться всеми привилегиями, причем не только протестанты, но и католики.

В марте 1726 г. в Санкт-Петербурге побывал Ян-Казимир Сапега, староста Бобруйский. Один из членов его свиты составил «Диариуш» (дневник), содержащий много интересных сведений о жизни новой столицы. Про католический храм польский автор упоминает в связи с похоронами «адмирала – иностранца и католика». «А поскольку католический костел еще не достроен, его сейчас как раз возводят из дерева, то тело положили в церкви Св. Александра» [193], – отмечается в «Диариуше» под 27 марта 1726 г. Тот факт, что тело усопшего католика было помещено в православном храме, свидетельствует о веротерпимости, бытовавшей в годы царствования Екатерины I (1725–1727 гг.).

Летом 1726 г. строительство католического храма было завершено, и когда в сентябре того же года в Санкт-Петербург приехал французский путешественник Обри де ля Мотре, то новая церковь предстала перед ним во всей красе. Вот что сообщает он в своих записках: «Шагах в ста ниже Летнего дворца приблизительно на восток, где малый проток соединяется с большим, находится Яхт-порт, там стоят императорские барки и яхты… Вокруг этой маленькой гавани стоит несколько хороших домов, это здания другого типа, но по большей части деревянные. Среди них – община и церковь иезуитов; церковь довольно изящна и красиво декорирована» [194].

По словам де ля Мотре, в те годы католический храм находился в ведении иезуитов. Однако, согласно утверждению обер-прокурора Св. Синода Д.А. Толстого (1823–1889), еще в 1724 г. францисканские священники, жившие в России, были заменены на доминиканцев [195]. Но подобные сообщения нуждаются в перепроверке. Так, в книге того же автора говорится о том, что в 1732 г. трое капуцинов вернулись в Москву, а доминиканцы по-прежнему оставались в Санкт-Петербурге [196]. А между тем, капуцины смогли продолжить свою пастырскую деятельность в Москве гораздо раньше. Об этом свидетельствует герцог де Лириа, полномочный посланник Испании в России. В своем письме из Москвы послу Испании в Австрии Хосе де Вьяне-и-Эгилусу, датированном 1729 годом, он заявляет: «Дела нашей Церкви (Римско-Католической. – а. А. ) идут хорошо, и ее интересы должным образом защищаются; делами Церкви здесь занимаются два миссионера ордена капуцинов, которые везде появляются в монашеском одеянии своего ордена» [197].