Маргарита Климова - От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе

История этого «святого пьяницы» использовалась критиками христианства (например, в «Священном вертепе» Лео Таксиля) как компрометирующий пример морального облика Божьих избранников.

Вероятно, русскому религиозному сознанию с нередко присущими ему импульсивностью и нетерпеливостью импонировал также мгновенный, не знающий промежуточных состояний и полутонов переход от греха к святости, характерный для этого Жития. Сходные причины объясняют популярность в народном православии истории Благоразумного разбойника. Как мы увидим в дальнейшем, «простонародные» пересказы Мартирия св. Вонифатия эту особенность только усилят (например, долгие и разнообразные мучения героя в житийном первоисточнике будут заменены кратким «усекновением головы»).

Чередникова М. П. Древнерусские источники повести Н. С. Лескова «Очарованный странник» // Тр. Отдела древнерусской литературы. Л., 1977. Т. 32. С. 361–369.

О своеобразии отношения к греху пьянства русской народной веры, запечатленном в памятниках отечественной агиографии, см.: Левин И. Чудеса пьянства: «хмельное питие» в русской агиографии и чудесах святых XVII века // Левин И. Двоеверие и народная религия в истории России. М., 2004. С. 110–121. Интересные материалы к изучению этой проблемы содержит глава «Пир, хмель и кабак» книги Т. А. Новичковой (Эпос и миф. СПб., 2001. С. 107–131).

См.: Климова М. Н. Три праведника села Пекашино (Житийная традиция в романе Ф. А. Абрамова «Дом») // Вестник Томского гос. пед. ун-та. Сер.: Гуманитарные науки (Филология). Вып. 1(26). Томск, 2001. С. 79–83.

Бунин И. А. Собр. соч. в 6 т. М., 1987. Т. 3. С. 476–486. Далее ссылки на это издание даются в тексте.

Этим типом житийного повествования для героя Бунина мир агиографии, кажется, почти и ограничен. Впрочем, ему известно и знаменитое «Хождение Феодоры по воздушным мытарствам» (из Жития Василия Нового), видимо, волнующее воображение Арсенича описанием загробных мук грешной души (см. с. 482).

Условно житийным в этом рассказе является только уход героини в монастырь после неудачной попытки самоубийства. Впрочем, оттуда она вскоре с позором изгоняется, ибо монахиня оказывается беременной. Последняя подробность несколько неожиданна для художественного мира Бунина. Как правило, «любовь по-бунински» не только «крепка, как смерть», и с нею же неразрывно связана, но и самодостаточна. Такая любовь всегда непродолжительна, ей противопоказаны и брачные узы, и мирное семейное счастье, и рождение детей. Впрочем, едва появившись на свет, ребенок «святой блудницы» и отца-самоубийцы тут же умирает вместе со своей матерью, тем самым снова подтвердив несомненную для автора рассказа неразрывность Эроса и Танатоса. В «Темных аллеях» так же умрет в родах героиня рассказа «Натали».) Следует отметить, что рассказчик этого странного «жития» (за которым скрывается, конечно, сам Бунин) имеет весьма фантастические представления о монастырской жизни. Так, едва ли беременная героиня была бы изгнана из монастыря в дремучий лес на верную гибель (ср. историю происхождения Фленушки, одной из героинь «старообрядческой дилогии» П. Н. Мельникова-Печерского). Такого нехристианского поступка от обитательниц монастыря явно потребовала народная любовь к мелодраме, ко всему трагическому и «жалостному». Не менее фантастичен и эпизод, когда бывшая блудница-монахиня позирует (!) иконописцу при создании им образа Богоматери. Впрочем, за несколько комическими подробностями этого «жития» скрыта дорогая Бунину идея святости истинной любви, что и обусловило высокую оценку писателем своего творения. Об этом говорит позднейшая запись в его дневнике (с. 653).

Подача рассказа в качестве «чужого слова» почти полностью скрадывает его очевидный мелодраматизм, коробящий взыскательного читателя в некоторых образцах любовной прозы Бунина (например, в повести «Дело корнета Елагина», с которой «житие Елены» перекликается некоторыми мотивами).

Впрочем, присутствие авторской улыбки, чуть ироничной, но в целом доброжелательной (она не слишком часто встречается в художественном мире Бунина), ощутимо в рассказе «Святые» повсюду, и в этом один из секретов притягательности этого произведения для читателя.

Горький М. По Руси. Дело Артамоновых. М., 1986. С. 263–272.

Там же. С. 270–271.

В душах извращенных и безнравственных подобные рассказы нередко становились источником греховных соблазнов (достаточно напомнить глумливую трактовку сходного эпизода стариком Карамазовым).

Житие Кирика и Иулитты (15 июля) в народном православии претерпело дополнительные трансформации. Так, духовный стих об этих христианских мучениках сохранил лишь немногие элементы агиографического первоисточника, не только сделав смысловым центром его поэтического переложения мужественное противостояние малолетнего христианина царю-гонителю, расцвеченное фантастическими подробностями, но и даровав физическую неуязвимость матери и сыну. Эта неуязвимость, знакомая читателям житий по текстам многих других мартириев, в агиографическом первоисточнике стиха также отсутствует. Христианское поведение Кирика в Житии проявляется в его желании быть вместе с мучимой на его глазах матерью; он рвется из рук тронутого его малолетством царя-гонителя, он, рассвирепев, бросает ребенка с высоты своего трона и тот разбивается насмерть; Иулитта же, возблагодарив Бога за скорое избавление сына от мук, спокойно принимает казнь. См.: Кирик и Улита // Голубиная книга: Русские народные духовные стихи XI–XIX вв. / Сост., вступит. статья, примеч. Л. Ф. Солощенко, Ю. С. Прокошина. М, 1991. С.78–84. В народном православии Кирику и Улите молятся о семейном счастье и выздоровлении больным детям.

См.: Левин И. Двоеверие и народная религия в истории России. С. 28. Ярким примером тому может служить исследованное этой американской слависткой простонародное Житие малолетних мучеников Иоанна и Иакова Менюшских (там же, с. 27–29). Впрочем, утверждение И. Левин об архаичных истоках культа рано умерших кажется нам далеко не бесспорным. Как показал в своих работах Д. К. Зеленин (наиболее полно его взгляды изложены в книге «Очерки русской мифологии: Умершие неестественной смертью и русалки» (1916)), умершие неестественной, а значит, преждевременной смертью в архаическом сознании, напротив, считались «нечистыми». Весь «непрожитый» ими отрезок жизни они будто бы избывали посмертными скитаниями на земле и даже могли вредить живущим. Думается, что культ невинно умерших детей и юношей – более поздний народный «извод» христианской любви к ближнему.