Александр Щипков - Бронзовый век России. Взгляд из Тарусы

Привычные технологии перестают работать. Мы всё меньше понимаем, что происходит с обществом и какие приоритеты у государства. Нас всё время кидает из стороны в сторону. От попыток вдохнуть новую жизнь в наукограды – к проектам платного образования, то есть новой сословности. От ювенальных технологий, наступления на интересы семьи – к поддержке президентом родительских общественных организаций. От атаки на Церковь – к попыткам защитить её посредством нового закона.

– Борьба центров политического влияния?

– Наверное. Но не в этом для нас заключается главный вопрос. Проблема глубже, чем изгибы политического курса.

– В чём она состоит?

– В том, что привычные нам понятия, такие как «реформа», «реакция», «заморозки», «оттепели», «модернизация», перестали соответствовать реальным процессам. Они ничего не выражают. Это термины-заклинания. Общество это чувствует, но пока не знает, о чём и как говорить. Но мы-то должны об этом думать. Нет смысла плестись в хвосте событий. Лучше осознать и решить проблему как можно раньше.

– И вы решили начать это делать, выпустив сборник? Между прочим, «Перелом» кое-кто сравнил с «Вехами».

– Сопоставление оправдано. Кто уловил связь между «Вехами» и сборником «Перелом», тот не ошибся. Мы, как и «веховцы» (впрочем, как и авторы «Из-под глыб»), обращаемся к жанру прямого высказывания, открытого диалога с обществом. Но проблемы сегодня не совсем те, что были в 1909 году. Тогда речь шла о болезни интеллигенции. Сегодня на повестке дня реабилитация понятий «справедливость» и «традиция» в сознании российского общества. И не просто реабилитация, но соединение их друг с другом.

– Именно это вы и называете левым консерватизмом?

– Да. Это соединение понятий соответствует историческому российскому идеалу общинной справедливости, соборности. Без этого мы никуда не двинемся сегодня. Нужна прочная платформа. Это она и есть.

– Тут я бы возразил вот в каком смысле. Понятие «левый консерватизм» звучит странно…

– Назовите это социал-консерватизмом или левым традиционализмом. Суть от этого не изменится.

– Но уже приходилось слышать, что это ремейк начала 90-х. Что левый консерватизм – это когда бывшие коммунистические аппаратчики пошли на временный союз с патриотами.

– Абсолютно неверная аналогия. Коммунисты, либералы и казённые патриоты – это три отряда «партии власти» в широком смысле слова. Партии, которая веками управляла Россией как внутренней колонией. События 1993 года, когда эти отряды вдруг столкнулись, были просто войной за раздел бывшего советского наследства. Эта история не про нас, не про левоконсерваторов.

– Но многие коммунисты сегодня тоже называют себя консерваторами, в частности КПРФ.

– Потому что хотели бы реанимировать советский проект. Так?

– Вероятно, да.

– А при чём здесь мы? В понимании коммунистов реконструкции подлежит исторически локальный проект советского социального государства. Но этот проект изначально строился на костях крестьянского мира и церковной общины, на стыке которых в начале XX века должен был строиться левоконсервативный, солидаристский проект. Большевистский корпоративный коллективизм был подменой исторической русской соборности. Целью коммунизма на начальном этапе было построение общества, вырванного из контекста истории и традиции. Вместо справедливых форм общежития навязывался государственный раздаточно-распределительный механизм.

– И поэтому левый консерватизм не может считаться ремейком коммуно-патриотизма?

– Ни в коем случае. Мы ведём жёсткую полемику с наследниками компартии. Мы стремимся разрушить их неоправданную монополию на понятие «социальное государство». Узурпировавшие это понятие политики не имеют исторического права говорить от его имени.

– Хорошо. С «коммуно» разобрались. А как быть собственно с патриотизмом, державностью, охранительством? Вы, случаем, не охранители?

– Левый консерватор – охранитель традиции, а не госинститутов или «партии власти». Нужно охранять общественное благо, а общественное благо – это сбережение народа и его традиций. Отношение к власти тут вторично.

– Но у вас есть какие-то предпочтения относительно форм государственного устройства?

– Любая власть и любая форма правления, будь то республика или монархия, империя или конфедерация, демократия или унитарное правление, могут оцениваться лишь с одной точки зрения: насколько успешно они решают эту задачу – сбережение народа и его традиций. Увы, ни российская, ни советская империя, ни постсоветский либеральный авторитаризм эту задачу не решали.

– Консерваторы нередко ностальгируют по монархии.

– Я бы сказал, это такое антикварное чувство – тоска по монархии. Ничего не имею против неё, но всё дело в целесообразности. Монархическая форма правления не хуже и не лучше других. Но сегодня ностальгический антикварный монархизм вряд ли может сказать веское слово в реальной политике. Если ошибусь, то особо не расстроюсь.

– Национализм тоже апеллирует к традиции – этнической. Что вы на это скажете?

– Я православный христианин. Мы отвергаем этническое определение нации и понимаем её в гражданском, культурно-историческом и религиозном смысле. Почва важна, как и дух. Почва и вера. Где кровь, там – язычество.

– Ну, тогда уж нам не обойти стороной старинный спор западников и почвенников. Как насчёт европейского выбора, Александр Владимирович?

– Абсолютно нормально. Иного выбора и не может быть. Только надо понимать, что европейский выбор Россия совершила, когда была крещена. В этом заслуга князя Владимира и его великого последователя Ивана Третьего. А не Петра, привившего стране провинциальные комплексы. Европейский путь – путь национально-религиозного самоопределения на основе той или иной традиции христианства. В нашем случае – только православия.

– А западники?

– А западничество здесь совершенно ни при чём. Не случайно же в остальной Европе понятие «западничество» отсутствовало. Их европеизм как-то без него обходился, не правда ли? И нам надо было обойтись. Вообще так называемый спор западников и почвенников – одно из самых больших недоразумений русской истории. Западничество есть выморочная форма колониально-провинциального сознания. Почвенничество – более лёгкий вариант той же болезни – без примеси «смердяковщины». Поэтому сама постановка вопроса неверна. Она родом из прошлого.

– Следствие того, что прежние социально-политические термины устарели?

– Совершенно верно. Отождествление европеизма и западничества некорректно. Европеизм предполагает некоторую общность социальных институтов и культурных явлений у христианских стран и народов, но никогда – намеренное подражание. Исторически ни западники, ни имперская бюрократия не способствовали продвижению России по европейскому пути. Вот в чём проблема. Это был европеизм для верхов и азиатчина, крепостное право – для низов. Отсюда и постоянный разрыв традиции, который наблюдался в истории нашей страны.