Монах Афонский - Птицы небесные. 1-2 части

Близкие и теплые отношения с ребятами этой тихой улицы перешли в долгую дружбу и сохранились даже после того, как наша семья переехала снова, поближе к железнодорожному вокзалу. Меня перевели в большую четырехэтажную школу в центре городка, где находилась небольшая спортивная площадка. Там моим идеалом сразу и надолго стал футбол. Эта игра настолько увлекла меня, что я готов был играть в нее с утра до вечера и, если оставалось время, играл с мячом еще у себя дома. Даже в школе кумиром всех школьных перемен был футбол. Как только звенел звонок, мы опрометью бросались вниз по лестнице, чтобы поиграть в мяч.

В наши футбольные битвы часто ввязывался переросток, худой, долговязый и нескладный, которого мы звали — «эй, дядя, достань воробышка!» Острым локтем он всегда больно толкал в бок, и этим, как ни странно, запомнился. Другого звали «костыль» — вместо мяча он больно бил по ногам. «„Костыль“ пришел, берегись ребята!» — предупреждали мы друг друга. Наибольшим уважением пользовался игрок, умевший запутывать других финтами в подражание знаменитому Пеле. Некоторым финтам обучился и я, чем немало раздражал нападающих, которые бурчали, следя за мячом, мелькавшим в ногах: «Финти, финти, дофинтишься у меня!»

Мою страсть к футболу смогло победить лишь одно увлечение — велосипед. Это был трофейный немецкий «взрослый» велосипед — необыкновенно легкий и прочный. Так как он был слишком большим для меня, мне пришлось изощриться, чтобы научиться кататься на нем, продевая ногу в раму и изгибаясь всем телом, чтобы достать педали. Этот велосипед стал моим самым большим другом на все время детства до начала юности.

Празднование Нового года в школе надолго запомнилось особым чувством душевной чистоты зимнего вечера с медленно кружащимся снегопадом и особым праздничным ощущением, непохожим на другие праздники. Изготовление и раскрашивание новогодних масок было веселым приготовлением к праздничному школьному вечеру. Мы сами вырезали из бумаги снежинки, звездочки, гирлянды и развешивали все эти украшения в школьном зале. А на центральной площади, рядом со школой, уже возвышалась городская елка, сиявшая множеством разноцветных лампочек. Из репродукторов звучала красивая мелодия: «А снег идет, а снег идет, и все вокруг чего-то ждет…» Светлое мерцание падающего снега, елка в праздничном убранстве, необыкновенно чистое состояние души говорили об иной, сокровенной благодати Рождества Христова, но, к сожалению, я тогда забыл эти слова, увлеченный блестящей мишурой искусственных, придуманных людьми торжеств.

Процесс учебы становился для меня все менее интересным, переходя в нудную обязанность. Гораздо интереснее было встречаться в школе с друзьями и проказничать на уроках. Часто мои шутки, сами собой слетавшие с языка, заставляли хохотать не только весь класс, но и самих учителей, что обычно заканчивалось выдворением меня за дверь.

Из школьных лет пятых — шестых классов запомнились двое моих неразлучных друзей — Алексей и Юра. Национальности для нас не существовало. Лишь повзрослев, я понял, что один из них был грек, а другой — поляк, наверное, из семьи ссыльных. В это время гремела популярная песня «Бэсамэмучо», и это прозвище, данное мне Алешей, надолго прилипло к моему имени. Алексей нравился мне живостью характера. Тогда итальянские песни входили в моду, и он задорно горланил на школьных переменах: «Марина, Марина, Марина!» Еще этот непоседа хорошо изображал военную трубу в известной песне тех лет «Солдаты, в путь…»

Юрий держался скромнее и серьезнее. Он удивлял меня умением играть на семиструнной гитаре и петь «В глубоких теснинах Дарьяла». Кроме того, он любил книгу «Туманность Андромеды», как и я, и этим сильно меня привлекал. Оба друга являлись преданными почитателями моих многочисленных рисунков на тему военных сражений.

Запуски первых спутников, а затем полет Гагарина потрясли наше воображение. Увидеть спутник в ночном небе и показать его другим считалось невероятной удачей. Иной раз, после уроков, мы углублялись в дискуссии об устройстве Вселенной.

— Вы знаете, что находится в космосе? Кто скажет? — начинал, обычно, Юра.

— Планеты, звезды и галактики. — перечислял я.

— Правильно. А космос в чем находится?

В этих словах уже звучало некоторое ехидство.

— В вакууме. — припоминал я.

— А что такое вакуум?

— Пустота.

— Так. А пустота в чем?

— Как в чем? — вступал Алеша. — Пустота — это ничего. Значит, ни в чем!

— А как же это держится ни в чем? — торжествовал Юра.

— Падает, наверное, куда-то! — заключал Алексей.

— А мне кажется, что вакуум тоже в чем-то находится… — высказывал я предположение. И мы замолкали, потрясенные тайнами мироздания.

— Да хватит вам, заладили, космос — это космос. Айда в мяч играть! — задорно потряхивал Алексей большим чубом, пиная принесенный мяч.

Родители, заметив мое чрезмерное увлечение играми, стали более строго относиться к школьным занятиям, поэтому приходилось подавлять свое нерасположение к учебе и учиться ради хороших отметок. Только на уроках литературы душа оживала и словно пробуждалась. В это время произошло мое знакомство с рассказами Чехова, который стал мне очень близок тонким проникновением в характеры людей и еще потому, что его книги были у нас в домашней библиотеке. Глубокое воздействие пьес Чехова открылось мне гораздо позже. Гоголь был еще закрыт для меня, возможно, из-за того, что приходилось заучивать отрывки из его повестей. Достоевский был изъят полностью из всех школьных программ. О нем я прочел в энциклопедии, что это «мракобес» и «ярый реакционер».

На уроках литературы моего сердца коснулась трогательная нежность и мелодичность стихов Тютчева и Фета, которые надолго остались в моей памяти. Учительница литературы предложила всем попробовать написать стихотворение для прочтения в классе. Прибежав домой, я, ради вдохновения, уселся перед окном, за которым мелкий весенний дождик затянул мокрой сеткой мокнущие кусты цветущей сирени. Даже мама удивилась моему долгому сидению у окна и встревожилась:

— Что-то случилось в школе, сынок?

— Нет, мама, это я пишу стихотворение!

— Ах, вот как! — засмеялась она. — Вот и в нашей семье родился поэт!

Множество ощущений и мыслей нахлынули на меня, но сердце еще не владело словами, они не повиновались ему и я написал совсем не то, что чувствовал.

— Хорошее у тебя стихотворение! — похвалила учительница. — Но почему оно такое печальное?

В ответ я только пожал плечами. Как-то я услышал, что сестра вполголоса разговаривает с мамой о запрещенном поэте, спрашивая, можно ли почитать томик его стихотворений, который подарили ей подруги? Мама разрешила, а я подбежал к сестре и начал умолять ее дать и мне прочесть стихи, о которых она спрашивала у мамы. Этим поэтом оказался Есенин. Он увлек меня настолько, что вся моя юность прошла в подражании его творчеству, хотя впоследствии меня потрясли замечательные стихи Блока, а затем Заболоцкого. Но милее стихотворений Есенина о природе для меня не было ничего, за исключением, конечно, поэзии Пушкина и Лермонтова. Есенинская образность стиха не только заворожила меня, но и закрыла для сердца его неглубокое знание жизни и трагичность судьбы, о чем я узнал гораздо позже.