Монах Афонский - Птицы небесные. 1-2 части

Чтобы не казаться родителям «прожигателем» жизни и доказать им, что никакой физический труд нисколько не пугает меня, я стал разгружать вагоны со щебнем на железнодорожных складах. Вместе с одним спортсменом-сокурсником мы по воскресным дням периодически зарабатывали свои карманные деньги, разгружая один вагон щебня на двоих. В этих добытых своими мозолями деньгах было что-то особенное. Именно с этого трудового заработка мне нравилось покупать подарки родителям. Тогда отец понемногу начал посматривать на меня с интересом, а мама с тихой радостью обнимала меня, благодаря за подарки, но общение со сверстниками вновь и вновь уводило меня из дома.

Порой мама доставала старую шкатулку, где хранила красивые цветные открытки, которые я дарил ей в школьные годы на восьмое марта. Их я долго выбирал, стоя у стеклянной витрины на почте. На обратной стороне я рисовал какую-нибудь небольшую картинку цветными карандашами, надписывая ее множеством различных пожеланий. Перебирая открытку за открыткой, мама говорила, улыбаясь:

— Какой ты был хороший тогда, сынок!

— А сейчас, что — плохой? — спросил как-то я.

— Сейчас ты гулевой! — и поникла над ними седеющим пробором. Еще она часто просила меня:

— Не обижай девушек, сынок, у них и так тяжелая доля! Как бы я хотела родиться мужчиной! Я бы обязательно прожила интересную жизнь, а не такую, как сейчас — у плиты и у кастрюль…

Самообольщенные и властные личности ищут себе подобных, но, не уживаясь с ними, соблазняют на «дружбу» с собой наивную и доверчивую душу, убивая ее развратом и полной властью над нею, ненавидя ее за непохожесть. Как часто целомудрие мое было предметом извращенной злобы, спрятанной под личиной ложного «товарищества», соблазняющей простаков испытанием новых «удовольствий», несущих в себе замаскированную месть. Помню, как разгульные лживые друзья опоили меня какой-то дурной смесью, которую сами не пили, а лишь сделали вид, что вместе со мной разделили «по-дружески» предложенное ими зелье. Заметив, что мне стало хуже, они бросили меня одного. Теряя сознание, я рухнул на скамью возле здания городского цирка. Какая ирония жизни! В самом деле, разве не цирком была наша юношеская «дружба»? Дыхание в моей груди стало останавливаться. Задыхаясь и шатаясь, собрав остатки сил, я встал и побрел по трамвайным путям, а когда прошел совсем немного, последние силы оставили мое тело. Я упал на рельсы, уже не слыша трезвонящего трамвая, несшегося на меня.

Прошу Тебя, Боже, отблагодари того человека, который успел остановить мчавшийся трамвай и вызвать скорую помощь! Отблагодари и тех милых и заботливых медсестер в больнице, промывших мне, лежавшему без сознания, внутренности мои от страшного яда, окруживших меня заботой и состраданием, и буквально вытащивших меня из рук безжалостной смерти! Прости, Боже, тех предателей-«друзей», встретивших меня через несколько дней и недоумевающих, как я остался жив? Прости им, Господи, их заблуждения. Им тоже я приношу свою благодарность за то, что открыли мне цену мирской «дружбы», которая, не будучи наполнена Богом, становится смертью для доверчивых душ, верящих в ее призрачные отношения, ведущие в бездны безысходного разочарования и отчаяния.

Неведомыми путями жизнь вскоре сблизила меня с двумя тридцатилетними парнями, чей кругозор был гораздо шире и выше моего и моих сверстников. Оба они закончили историко-филологический факультет университета. Один из филологов работал журналистом и писал стихи, а другой подвизался в должности заведующего каким-то отделом в облисполкоме и имел статус литературного критика для своего друга-поэта. Их объединяло, помимо квартиры, которую они снимали на двоих, и периодических шумных пирушек, сильная и глубокая любовь к поэзии. Журналист тогда печатался в различных городских изданиях и готовил свой первый сборник стихотворений, за которым последовало много других томиков его успешного творчества. Впоследствии, переехав в Минводы, он стал уважаемым писателем и поэтом на Северном Кавказе. Его друг, критик, удачно женился, но потом следы его затерялись.

Моим новым друзьям удалось приободрить меня, уверив, что в жизни есть светлая сторона, которая зовется — поэзия. Вновь стало истово вериться в нежданное счастье. К ней они и приобщили меня. В чем-то я был с ними согласен, ведь стихи помогали мне жить и после молитвы являлись для меня путеводной звездой в моих исканиях. Я пообещал своим друзьям, что тоже начну писать стихи и отдавать им для просмотра. Тогда я еще не понимал, что для тех, кто живет вымыслом, этот вымысел может стать дороже Бога, ибо становится стеной между душой и Самим Богом. Душа, обманутая зрелищем быстро преходящего земного мира, начинает любить свои жалкие копии жизни больше самой Истины и начинает поклоняться мертвым идолам земного счастья, переставая искать единственную опору в истинном Подателе жизни и вечного блага — Христе.

Прежде чем окунуться в творческую жизнь, я задумался: нельзя говорить чужим языком, даже языком стихов Есенина и Блока. Нужно писать свое и о своем, а самым близким для меня тогда были Кубань и Дон, казачество и его трагическая судьба, открывшаяся моему сердцу в гениальном романе «Тихий Дон». Отец часто говорил мне, что это единственный роман, в котором есть половина правды! Я обратился к казачьим песням Кубани и Дона и у меня кое-что стало получаться. Наставники одобрили мои первые творения, показав их какому-то таинственному мэтру поэзии, худому, в круглых очках, похожему на поэта Хлебникова. По его словам, эти стихи были близки к народным песням, и посоветовал отдать их местным композиторам. Некоторые стихотворения переложены были на музыку и их исполняли местные оркестры, другие песни попали на танцплощадки, отдельные песни отослали на пробу в Москву известной тогда певице, но там, кажется, ничего не вышло.

Из своих песен на тему казачьего фольклора мне запомнилась только одна. Смутно помню несколько строк, хотя стихов набралось довольно много. Какой-то профессиональный критик отметил, что в отдельных песнях есть некоторые удачи на основе народного творчества Дона. Кажется, это было что-то в таком роде:

Обрадованный первым успехом и подстрекаемый жаждой тщеславия, я засел за сочинительство, считая его творческим процессом и не понимая, что это разные вещи. Сочинял долго и упорно, исписав большую стопку листов. Свои творения с большим волнением я отнес, по совету друзей, в редакцию журнала «Дон» известному городскому критику. Он наугад просмотрел стихи и сказал, после некоторого молчания: «Неплохо, похоже на Смелякова…» Что в этих стихах было похожего, не знаю, но до профессионала Смелякова мне было, конечно же, далеко. Услышав просьбу зайти в редакцию через две недели, я почувствовал, что первая попытка издать свои стихотворения официально, кажется, потерпела фиаско.