Татьяна Петрова - Больным и здоровым. В поддержку и утешение

Дня за два до своей смерти больной чувствовал себя довольно хорошо. Опять после обедни его причастили. Неотлучная сиделка-мать сидела у кресла своего сына. Вдруг лицо больного сразу озарилось светом какой-то неожиданной радости и из груди его вырвалось восклицание:

– Ах!.. Гавриил Михайлович, это вы?

Пораженная этой внезапной радостью, этим восклицанием, не видя никого постороннего в комнате, мать замерла в ожидании…

– Так это вы, Гавриил Михайлович!.. Боже мой, как же я рад!.. Да, да!.. Говорите, говорите! Ах, как это интересно!..

И больной весь обратился в слух. По лицу играла блаженная улыбка… Мать боялась пошевельнуться, изумленная и тоже обрадованная…

Несколько секунд продолжалось это напряженное молчание. Оно нарушилось восклицанием больного:

– Уж вы уходите?.. Ну, хорошо! Так, стало быть, до свидания!

– Кого это ты видел, Митроша? С кем ты сейчас разговаривал?

– С П., Гавриилом Михайловичем!

– Да ведь он умер, Митроша! Что ты, что ты, деточка, Господь с тобою!

– Нет, мамаша, он жив: он был сейчас у меня и говорил со мною.

– Что же он говорил тебе?

Но что говорил Митроше старый его друг и наставник, осталось навсегда тайной того мира: больной закашлялся, с ним вновь начался приступ страшной одышки; и с этого часа наступил последний натиск болезни, от которого он едва приходил в сознание, и то на короткие промежутки между припадками тяжелых страданий. Смерть властно вступала в свои права.

Часа за два или за три до кончины больной пришел в себя. Дыхание стало легче, сознание в полной ясности: как будто грозный призрак смерти отступил пред чьей-то великой властью.

– Прощайте, родные! – сказал он. – До свидания там, где больше не будет разлуки!

– Митроша, неужели же ты умираешь? – застонала мать.

– Да, мама, умираю!.. Смотри, смотри, кто пришел!.. Святый Архистратиже Михаиле!.. Господи, приими душу мою в мире!

Так умер Митроша-затворник, сын губернского протоиерея.

Говорят, да и самому мне приходилось видеть: смерть, накладывая печать тления, обезображивает человека. Какая смерть! Какого человека!..

Митроша в гробу лежал как живой. И как же он был прекрасен, этот тщедушный, некрасивый человек! Глаз не хотелось оторвать от этого лица, одухотворенного молчаливой, торжественной, созерцающей радостью полного совершенного покоя и удовлетворения. Не смерть, а жизнь, жизнь вечная, небесная, высшая, уму непостижимая, но сердцу внятная, жизнь сияла на бледном, прекрасном лике праведника. Красотой чистой, непорочной девственности светилось это дивное, незабвенное для меня лицо: Митроша умер девственником – это для меня было вне сомнения. Три дня стояло его тело в теплой комнате, и тление его не коснулось. На второй день его смерти я читал у его изголовья Псалтирь, с полчаса читал и не ощутил ни малейшего запаха.

Так и скрыла могила «затворника-Митрошу» до всеобщего воскресения…

Как душе, совлекшейся своей земной оболочкой, нет границ ни во времени, ни в пространстве, так нет их и для мысли: из пределов родного края, где я провел свое детство и юность свою, исполненную сладких мечтаний, где холод рассудочного опыта разбил в черепки и прахом развеял хрупкий сосуд грез детства, юношеского задора, энергии молодости, летит она оттуда, неудержимая, в иные края, под иное небо – из степей юга к лесам и озерам хмурого севера. Если не скучно, последуй и ты за нею, мой дорогой читатель!..

На твоих глазах поднялись и улетели к «третьему небу» два праведника, две чистые христианские души, из которых одна волею Божиею познала свое место на земле, свое земное назначение и отошла к своему Господу, совершив течение подвига доброго, достигнув полноты времени жизни, назначенного для земнородных [11] Архимандрит Мелетий скончался на 72-м году жизни. . Другой не было дано этого удовлетворения; но зато и сокращен был срок ее приготовления к вечности, и скорее призвана была она в небесные обители Отца света незаходимого, света всякой истины, всяческой радости. Кто познает пути Господни к вечному спасению и кто был Ему советником!..

Когда угодно было Богу с места моей родины и моей почти двадцатилетней деятельности переселить меня сперва в Петербург, а затем в благословенный уголок Новгородской губернии, в тихий богобоязненный городок Валдай, где еще недавно «уныло» звенел «колокольчик, дар Валдая» под дугой ямщицких троек, теперь – увы! – раздавленных новой железной дорогой, нам с женой пришлось встретиться и сблизиться там по вере христианской с одним из местных священников, который и стал нашим духовным отцом. Как-то на исповеди он по какому-то случаю сказал моей жене:

– А ведь знаете, что и в наше даже время некоторые люди удостоиваются видеть своего Ангела!

Подробностей батюшка не сообщил жене, и я решил при первой с ним встрече расспросить его об этом как следует. Вот что по этому поводу записано в моих заметках.

Сегодня (25 апреля 1907 года) я напомнил батюшке об исповеди жены и спросил его:

– Батюшка! Что вы сказали жене на исповеди о явлении кому-то из ваших духовных детей Ангела?

– Да, – ответил он мне, – это дело было, но я знаю о нем из исповеди моего прихожанина, а исповедь – тайна.

Я не унялся и стал настаивать:

– А жив, – спросил я, – этот ваш прихожанин?

– Нет, умер!

– А если так, – сказал я, – то отчего же вам не рассказать, особенно, если рассказ ваш может послужить и нам грешным на пользу?

Подумал, подумал мой батюшка, да и рассказал следующее:

– Был у меня в деревне один прихожанин по имени Димитрий; был он крестьянин и человек жизни плохой: и на руку нечист, и сквернослов, и пьяница, и блудник – словом, последний, казалось, из последних. Долго он жил так-то, и не было никакой надежды на его исправление. Только как-то раз собрался он ехать в поле на пахоту; вышел из избы в сенцы и вдруг почувствовал, что кто-то с большой силой ударил его по затылку, да так ударил, что он как стоял, так и свалился лицом вниз прямо на пол и разбил себе лицо до крови. Никого на ту пору в сенцах не было, и самого шибко его это поразило и испугало.

«Приехал я в поле, – рассказывал мне после на исповеди Димитрий, – лицо мое все в крови. Обмыл я лицо в ручейке, а за работу приняться не могу – все думаю: за что же это такое со мною было?.. Сел я на меже и все думаю да думаю – жизнь свою окаянную поминаю. Долго я так-то думал и надумал порешить со старой своей грешной жизнью и начать жизнь новую, по-Божьему, по-христианскому. Стал я посреди своего поля на коленки, заплакал, перекрестился да и сказал громко Богу: клянусь Тебе Именем Твоим, что уже грешить теперь вперед не стану!.. И стал я с тех пор иной человек – все старое бросил: не воровал, перестал пить, сквернословить, блудничать…