Галина Пыльнева - Чудо исповеди. Непридуманные рассказы

Сейчас появилось немало книг, цель которых – подготовить верующего человека к исповеди, настроить на покаянное чувство. Безусловно, книги эти приносят огромную пользу, и их надо изучать каждому православному.

Но тайна подлинного покаяния не исчерпывается знанием соответствующей литературы и сухим перечислением своих грехов. Она, эта тайна, совершается глубоко в сердце кающегося и зависит не только от его душевного расположения, но и от Бога милующего.

И огромную роль в совершении Таинства исповеди играет свидетель, посредник, поставленный волею Божией между Богом и кающимся человеком, – священник. Бывают исповеди, которые, благодаря чуткому, глубокому и сердечному отношению священника к своему грешному чаду, буквально перерождают все существо человека, изменяют самый строй его жизни.

Именно о таких священниках и таких исповедях – воспоминания православных верующих, собранные в этой книге.

…Шел мне тогда… десятый год. Я не застал служения великого отца Алексия Мечева, его сына отца Сергия, бывшего в 1930 году в ссылке. Но исповедь в мечевском храме запомнил на всю жизнь. И сейчас вижу добрые карие глаза, сердечный и теплый голос отца Бориса (Холчева), тогда священника, принявшего обет безбрачия, а впоследствии старца-архимандрита. Необычайно интересна была исповедь, доходчивая до ребенка и в то же время философская и душевно теплая, индивидуальная. Мне казалось, что когда отец Борис склонился ко мне и на аналой упали его черные густые волосы, я почувствовал, что я уже взрослый и могу все понять.

– Всю жизнь, – сказал о. Борис, указав на Евангелие, – помни, что в этой книге есть все, что нужно твоей душе. Ты всегда получишь утешение, ты будешь вместе с Самим Христом. Молись, и Он всегда поможет тебе. Ведь ты знаешь, что Христос – не просто «добрый Боженька». Он может и указать, и наказать, но всегда на пользу, всегда во благо.

Я стоял завороженный.

– Помни, что Христос и Отец и Друг тебе, Он и Бог и Человек одновременно, знаешь ли ты это?

– Знаю, – отвечал я.

– Помни и читай Евангелие всю жизнь, не имей в сердце злобы. Ни к кому. Будь счастливым…

Воспоминания А.Б. Свенцицкого.

«Московский журнал». 1995 г. № 8

…Одна женщина, приехавшая издалека (в Глинскую пустынь), просила отца Андроника ее по-исповедовать. Что она говорила ему, это тайна исповеди, но только после всего услышанного он стал плакать, приговаривая: «Как же ты могла так оскорбить Господа?!» Его сокрушение о ее грехах, которые, возможно, тяготили ее, но в которых она, вероятно, не умела еще как следует покаяться, так поразило ее, что она, отойдя от аналоя, сказала вслух: «Приеду домой, перезимую, Бог даст, а весной телку продам, чтобы сюда еще раз попасть».

«Глинская мозаики». М., 1997

Никогда не забуду моей первой исповеди у отца Кирика. Он был афонский старец, проведший всю жизнь в молитве и подвигах. Когда я вошла в комнату, где он исповедовал, он из ее глубины протянул ко мне руки со словами: «Гряди, гряди, голубица». Он был совсем седой, с ясными, прозрачными голубыми глазами. От его слов, от его ласки, от его детски чистого взгляда я стала сразу плакать. Я знаю, что слезы на исповеди – это посылаемая Богом благодать. Они несут покаяние, они открывают нам забытые грехи. Первым вопросом отца Кири-ка было: «Часто ли он мучит вас?» Сначала я не поняла, кто это он. Отец Кирик спохватился и стал говорить: «Да, да, вы не понимаете, конечно, я забыл, что здесь, в миру, он оставляет вас в покое, он и так здесь всем вертит, ему незачем открывать своего лица. Уповайте на Господа, и Он не оставит вас. Господь – как любящий отец. Помните это всегда. Протяните Богу руку, чтобы Он вел вас, и тогда все в вашей жизни будет хорошо».

Я слушала его и плакала благодарными слезами. Когда даешь руку Богу, то живешь в другом плане, идешь не по земле, а чуть-чуть повыше. Тогда каждый день нов и прекрасен, тогда нет серых будней, скучных ненужных людей, тогда на исповеди видишь свои грехи и даются слезы, чтобы оплакать их. Тогда сердце открыто для Божьей благодати.

Из «Хроники семьи Зерновых»

Отец Иларион, настоятель обители Преподобного Саввы Вишерского, исповедуя кающегося, всегда начинал с того, что обвинял самого себя. «Поверь мне, – говорил он, – если я не совершил подобного же греха, то только потому, что Господь, по милосердию Своему, отклонил от меня случай совершить его. Если я не поддался тому или другому искушению, то только потому, что Господь, считая меня слишком слабым, не позволил демону искушать меня. Итак, не бойся открывать передо мной свою душу и не стыдись меня: я грешнее, каков бы ни был совершенный тобой грех».

Относясь так снисходительно к поступкам, вызванным незнанием или необдуманностью, он был строг и даже неумолим к тому, что основывалось на порочных наклонностях, на уклонении от принципов или умышленно поощряемом недостатке. В таких случаях, находя необходимость в наказании, он никого не прощал. Он даже увеличивал стыд и раскаяние виновного тем, что брал на себя часть той епитимии, которую, как пастырь, обязан был наложить на него. И все знали, что он сдержит свое обещание, что ни одно слово, ни одна угроза не пройдут бесследно.

«Афонский подвижник». СПб., 1898

Молодой барин (Сергей Александрович Нилус) вспоминал о своей поездке в Кронштадт к батюшке Иоанну.

«Домой я вернулся уже совсем больной, с потрясающим ознобом и жаром, от которого голова, казалось, кололась надвое. По самой заурядной человеческой логике надо было лечь в постель и послать за доктором, что я, вероятно, и сделал бы, но какая-то сила выше недуга, выше всякой логики в лютый мороз увлекла меня в тот вечер в Кронштадт. Я сознавал, что поступаю неразумно, может быть, даже гублю себя, и тем не менее, пригрози мне в то время кто-нибудь смертью за мое неразумие, я бы, кажется, пошел и на самую смерть. В вагоне ораниенбаумского поезда, сидя у раскаленной чуть не докрасна печки, я дрожал в своем пальто с поднятым воротником, точно в лютом морозе, на сквозном ветру; но уверенность, откуда-то взявшаяся, что со мной не приключится ничего дурного, что я, вопреки кажущемуся безумию моего путешествия, буду здоров, не покидала меня ни на минуту.

Однако мне становилось все хуже и хуже. Кое-как, скорее при помощи мимики, чем слов, нанял я на Ораниенбаумском вокзале кибитку в одну лошадь и, как был в легком пальто, пустился в 12-верстный путь в 18-градусный мороз по открытому всем ветрам ледяному взморью в Кронштадт, мигавший вдали в ночной темноте ярким электрическим светом своего маяка. Везти я себя велел в Дом трудолюбия. Пустынны были улицы Кронштадта, когда по их ухабам колотилось мое бедное больное тело, но чем ближе я подъезжал к Андреевскому собору, тем оживленнее становился город, а уже у самого собора меня встретила людская волна не в одну тысячу человек, молчаливо и торжественно разливавшаяся по всем смежным собору улицам и переулкам.