Алексей Фомин - Загробная жизнь

Мы смотрим на то же, на что смотрят и другие, но видим в нем тот мир, который для других пока остается сокрытым. Можем ли представить себе, что говорил незаметный цветок – лилия – сердцу и очам Господа, когда Он всю славу Соломона повергал перед нею ниц!

Мы не от мира сего. Это, однако же, не значит, что мы должны чуждаться тех людей, с которыми нас сводит действительная жизнь и мечтать о других существах, которые более подходили бы к нашему идеалу. Да, мы должны быть как можно дальше от всего худого и в нас, и в других, наш долг – бороться с этим неустанно. Верующий в «то» царство входит в самое глубокое общение с окружающими его людьми, хотя часто и неведомо для них. Не помимо их он ищет того неба, к которому призван, а в них же и через них же. Он идет к тому миру через деятельное общение с ближними, будь он в сфере мысли, дела или невидимой молитвы и любви. То, что может казаться уединением христианина, – только видимость; он ближе к своим ближним, чем сами ближние между собою и к самим себе. Он сквозь них же, в их собственной глубине, видит просветленный чудный мир того царства всякой красоты, жизни и гармонии, который всегда обнимает их, но в который они никак войти не могут, неудержимо скользя по блестящей поверхности этого мира…

Человек, как существо, предназначенное к бессмертию, не может не иметь предчувствия о нем, но в иных людях чувство это сильно, а в других так слабо, что оно почти ни в чем не проявляется. Отчего это? Да оттого, что в теперешнем составе человека два начала: одно – бессмертное, которое не исчезает в смерти, другое смертное, которое живет только до гроба. Каждое из этих начал производит в человеке сродное себе чувство. Оба эти начала так тесно связаны, что составляют теперь одно целое. Поэтому-то и чувство бессмертия с чувством смертности сливаются в одно неопределенное чувство. Если человек живет более тем, что есть в нем истинно бессмертного, т. е. духом, совестью, то чувство бессмертия усиливается, а если сильно предается тому, что есть в нем временное и мертвое – плоти и крови, – то усиливается чувство смертности. Нашу душу, рвущуюся к свету небесному, нельзя удовлетворить земными благами и потому-то многие люди, имеющие все для земного счастья, испытывают великую тоску; недаром блаженный Августин, испытав все удовольствия и прелести земные, воскликнул: «Ты создал нас для Себя, и сердце наше неспокойно до тех пор, пока не найдет покоя в Тебе».

А великий святитель Григорий Богослов сказал: «Ты создал все непостоянным, чтобы мы всегда стремились к Тебе Постоянному, Вечнонеизменному!»

Смерть – великое и страшное таинство, и самое таинственное в ней – момент разлучения души с телом, переход человека из жизни телесной в жизнь чисто духовную, из временной – в вечную. Люди, говорящие легкомысленно о смерти, люди, сами прерывающие свою жизнь самоубийством, – глубоко несчастные и слепые! Ведь самоубийство уничтожает только тело, но не бессмертный дух его, который, по разрешению от тела, перейдет в вечность и некогда вновь соединится с тем же телом, хотя и измененным. И тогда самоубийца даст отчет не только за свое нравственное поведение на Земле, но и за насильственное прекращение своей земной жизни посредством самоубийства, так что, следовательно, освобождая себя самоубийством от временных страданий, он через это подвергает себя величайшему страданию в жизни будущей, вечной. Человек не должен оставлять своего поста на Земле, пока не отзовет его Тот, Кто послал его сюда.

Даже в дохристианском мире строго каралось самоубийство. В Греции от тела самоубийцы отсекали руку, которой он лишил себя жизни, и полагали отдельно. В Спарте и на Кипре совсем не погребали. В Риме Тарквиний Приск повелел тела самоубийц распинать на крестах и отдавать их потом на съедение диким зверям и птицам. Аристотель порицал самоубийство как проявление трусости: страдание и терпение – лучшая школа героизма, вот для страдания-то, для терпения и недостает самоубийце сил и мужества, почему он и бежит от жизни. Много сил нужно, чтобы переносить жизнь, которая нам не обещает ничего, кроме страданий, гораздо больше сил, чем для решения убить себя. И храбрость самоубийц – слепая и только потому кажется некоторым отважной. Индийская поговорка гласит: «Грудной ребенок не боится тигра». И храбрость самоубийцы сильна только до момента смерти, а в момент смерти душа прозревает, и скажи, храбрая душа, будешь ли ты так же сильна и там, пред тем, что тогда увидишь?

Дух человека скорее и легче отрешается от условий временной жизни, и, в то же время, когда у тела длится еще борьба со смертью, дух освобождается и еще прежде решительной смерти тела он уже витает как будто вне тела. Вот чем объясняют нередкие случаи, что в час кончины, еще не совершившейся, человек, или, правильнее, дух его в земном образе является в отдалении от тела близким сердцу людям.

Еще несколько минут – и человек вступает в вечность… Как вдруг изменяется форма его бытия! Дух его видит самого себя, свое собственное существо; он видит предметы (и самые отдаленные) уже не телесными глазами, а каким-то непонятным нам теперь ощущением. Он говорит слова не членораздельными звуками, а мыслью; не руками осязает предметы, а чувством. Движется не ногами, а одной силой воли, и то, к чему он мог приближаться с великим трудом, медленно, через большие пространства места и времени, теперь он настигает мгновенно; никакие естественные препятствия его не задерживают. Теперь и прошедшее ему видно как настоящее, и будущее не так скрыто, как прежде, и нет уже для него разделения, ни малых, ни больших, все сливается в один момент – вечность. Что же он видит и чувствует?

Невыразимым ужасом поражает его открывшаяся вечность; ее беспредельность поглощает его ограниченное существо; все его мысли и чувства теряются в бесконечности! Он видит предметы, для которых у нас нет ни образов, ни названий; слышит то, что на Земле не может быть изображено никаким голосом и звуком; его созерцания и ощущения не могут быть выражены никакими словами. Он находит свет и мрак, но не здешний: свет, пред которым наше яркое солнце светилось бы менее, чем свеча пред солнцем; мрак, пред которым наша самая темная ночь была бы яснее дня. Он встречает там и подобные себе существа и узнает в них людей, так же отошедших из этого мира.

Но какое изменение! Это уже не здешние лица и не земные тела: это одни души, вполне открывшиеся со всеми их внутренними свойствами, которые и облекают их соответственными себе образами. По этим образам души узнают друг друга, а силою чувства узнают тех, с которыми сближались в здешней жизни. Встречаются духу нашему существа, сродные ему по естеству, но такие, одно приближение которых дает ему чувствовать неизмеримо высшую над ним силу их. Одни из них выходят из беспредельного мрака, и все существо их – мрак и зло; неизобразимы страдания в них самих, скорбь и гибель отличают их каждое движение и действие.