Виктор Ляху - Люциферов бунт Ивана Карамазова

Нужно сказать больше: герои Достоевского (в разной степени, разумеется, но все-таки практически все и всегда) в своем предстоянии перед Богом (как и герои Библии), являются перед нами не как безгласные существа, а как полноправные участники диалога со Всевышним, ощущающие себя не иначе, как на «аршине (пусть так: на аршине, но… – В. Л.) вселенной»; и потому сознающие себя такими именно «творениями» Бога, за которыми оставлено право говорить, что называется, «на равных» и с самим Творцом (то есть в режиме свободы, доктринально неприкасаемой и для Бога). В этом пункте за героями своими стоит для нас, безусловно, и сам автор.

«Мысля» себя [69] Быть может, как ни странно, даже и не догадываясь о том, что они себя вообще как-то мыслят. Герои Достоевского интуитивно, но тем не менее совершенно определенно, самоидентифицируют себя как «право имеющие» хотя бы на паритетный диалог, с кем бы то ни было, включая и Бога Самого. в представленной логике людьми принципиально метафизическими (правда, лишь интуируя, как правило, эту свою природу), герои, о которых мы говорим, присутствуют и действуют в романах Достоевского как в пространствах тайны и чуда. Причем для нас важно, что они и сами так именно чувствуют и «оценивают» свое пребывание в метафизическом мире, в котором им случилось оказаться.

Всё сказанное имеет самое прямое и даже особенное отношение к роману «Братья Карамазовы», в котором «реализм в высшем смысле» восторжествовал в предельной степени. Здесь не впервые, конечно, в целом, но теперь уже с особой силой явили себя особенности выстраданной Достоевским художественной методологии, библейской в своей типологической сути.

Как и в библейской литературе, герои Ф. М. Достоевского, мыслят себя гражданами двух непостижимых до конца миров, вне зависимости от того, веруют ли они в Бога или нет. Такая модель бытия принимается ими безоговорочно, если угодно аксиоматично. Люди сложные, противоречивые, одолеваемые всевозможными страстями, они часто забывают о своем Создателе и самоопределяются по преимуществу по законам мира сего. Но в этом своем автономном (без памяти о Боге), самодостаточном (в их представлении и переживании) существовании, они, рано или поздно, оказываются в ситуациях глубочайших и не предугаданных ими кризисов. В таких тяжких для них случаях, когда им приходится, по сути дела, впервые (если иметь в виду новое качество, уровень напряжения и ошеломляюще открывающиеся фантастические горизонты мысли) по-настоящему, действительно задуматься над смыслом своего существования, и начать размышлять о Боге в поисках действительных выходов из катастрофических тупиков. Примечательны в этом отношении трагические размышления Дмитрия, когда в остроге его посетил Алеша: «А меня Бог мучит. Одно только это мучит. А что, как Его нет? Что, если прав Ракитин, что эта идея искусственная в человечестве? Тогда, если Его нет, то человек шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без Бога-то? Вопрос!» (15, 32). Для нас сейчас не важно, сколько правды в этом смятенном проговаривании себя, своего. Важно то, что герой воистину задумался наконец, задумался всерьез, и это никак уже было невозможно без мысли о Боге.

Неожиданные, вдруг пришедшие страшные слова, мрачно усугубляемые сомнением, вспыхивают в душе Дмитрия, однако тут же и гаснут, кажется, потому что герой не справляется пока с тяжкими своими мыслями. Для него непредставимо, чтобы человек стал мерою вещей: «если Бога с земли изгонят, мы под землей Его сретим… Каторжному без Бога быть невозможно, невозможнее даже, чем некаторжному!..» (15, 31).

Для Алеши не то что масштабы мироздания, а и развертывающиеся в пространстве крохотного монастыря события немыслимы без Бога. Но и ему, иноку, который уже, кажется, «совершенно верил в чудеса» предстоит еще пройти через «чистилище» этого греховного мира, чтобы действительно утвердиться в своей вере, в подлинной вере реалиста уже. Вспомним, как в сложных перипетиях жизни, в конкретных ситуациях семейных неурядиц, его еще «неопытное и девственное сердце» неотступно ищет провиденциального смысла. Например, в самый драматичный момент, «роковой день», когда скончался Зосима, Алеша невероятно страдает и пытается понять великую тайну произошедшего. «Но не чудес опять-таки ему нужно было, – подчеркивает рассказчик, – а лишь „высшей справедливости“». Почему Бог попустил этому случится. «Где же провидение и перст Его? К чему сокрыло оно свой перст „в самую нужную минуту“ (думал Алеша) и как бы само захотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным» (14, 307).

Трагический опыт, мучительно обретаемый в процессе прохождения через то, что Достоевский назвал «чистилищем», оказывается для Алеши горестной, но, конечно же, неизбежной, а главное небессмысленной платой за новые прозрения и восхождение к чаемым высотам духовного видения. Ведь только после страшных испытаний, от встречи с которыми герой не волен был уклониться, его вера стала по-настоящему возрастать и крепнуть, и это стало возможным как раз потому, что, как ни тяжко было Алеше расставаться с отрадной привычкой «совершенно веровать в чудеса» (когда чудо, увы! не состоялось), он, пусть вынужденно, обрел благодетельную для него (в перспективе) свободу от детских обольщений, что и стало залогом грядущего нравственного возмужания.

Мы не случайно сказали о грядущем именно, а не уже состоявшемся возмужании. Ведь никому из смертных не по силам легко и просто пережить, осмыслить и уж тем более разрешить трагедию, случившуюся в Скотопригоньевске. И Алеша на первых порах не справился с этой задачей. Он, как мы помним, рисковал впасть в отчаяние, он даже и впал в него «на минуту». «Но Бог не выдал…»: на пределе смятения Алеша предался спасительному для него смирению, целиком доверился Богу и воскрес для новых душевных и духовных усилий, которые и породят в нем в череде испытаний «реалиста» (а ведь он уже начал, по словам Достоевского, становиться, «больше, чем кто-нибудь реалистом»), знающего, что не «вера… от чуда рождается, а чудо от веры» (14, 24).

Теперь Алеша стал понимать, что без Бога, как справедливого Промыслителя всего сущего, мир земного бытия не только не постижим, но и вообще абсурден. И впредь он не будет так поспешен в своих намерениях, планах, оценках (например, поступков своих братьев), всецело доверяя Провидению. Это обнаружится в обострившейся до предела ситуации в семье. Беды следуют одна за другой: покончил собой Смердяков, Иван «ужасно болен», судьба Дмитрия неясна. Катастрофа, одним словом, неминуема. Конечно, «ранний человеколюбец» вполне отдает себе отчет в том, что ему едва ли по силам погасить уже полыхающий пожар. Однажды в напряженном ожидании и размышлении ему приходит на ум, на первый взгляд, дежурная, догматическая формула: «Бог победит!» (15, 89). Но она совершенно законна, ведь даже «язычник» Дмитрий, позабывший о Боге, отвернувшийся от Него, утверждал не без пафоса, но искренно, что человек – отнюдь не «шеф» мироздания.