Виктор Ляху - Люциферов бунт Ивана Карамазова

Перейдем, однако, к прямому изложению наших наблюдений.

Всё повествование в «Братьях Карамазовых» прямо-таки изобилует библейскими аллюзиями. Вот некоторые характерные примеры.

Текст «Братьев Карамазовых»:

«Пока он (Федор Павлович Карамазов. – В. Л.) докучал всеми своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп [78] Здесь и далее аллюзии на Священное Писание, а также отдельные фразы в прецедентном тексте Библии и в текстах Достоевского выделены нами. – В. Л . , трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий…» (14, 10).

Прецедентный текст (Библия):

«Не соделался ли вертепом разбойников в глазах ваших дом сей, над которым наречено имя Мое? Вот, Я видел это, говорит Господь» (Иер 7:11). Ср. с другими текстами из Нового Завета: Мф 21:13; Мк 11:17; Лк 19:46.

Нас не должно смущать то обстоятельство, что в приведенных отрывках совпадают только два слова. С нас довольно и этого, ибо, согласно известному филологу-библеисту Джону Паулину, «мы можем говорить, что имеем дело с вербальной параллелью лишь в том случае, если по крайней мере два значимых слова» прецедентного текста параллельны авторскому тексту. Эти два значимых слова могут составлять фразу или даже могут быть разделены – главное, чтобы между ними была явная взаимосвязь в обоих текстах предполагаемой параллели» [79] Paulien J. Interpreting Rrevelation’s Symbolism: Symposium on Revelation – Book I / Editor Frank B. Holbruk. Biblical Research Institute. Silver Spring: GC of SDA, 1980. P. 80. Сходное понимание мы находим и у Н. Фатеевой, которая полагает, что использование автором вербальных аллюзий предполагает именно «выборочное» заимствование из текста-донора, то есть «заимствование определенных элементов претекста, по которым происходит их узнавание в тексте-реципиенте» (Фатеева Н. А. Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов . М.: АГАР, 2000. С. 129). Наконец, Мэррилл Тэнни утверждает, что «аллюзия, как правило, это одно или несколько слов, которые по своему характеру и общему содержанию указывают на хорошо известный отрывок текста» (Tenny Merrill C. The Book of Revelation . Grand Rapids: Baker Book House, 1963. P. 102). .

Внимательный читатель не упустит, однако, из виду, что американский исследователь признает достаточным основанием для аллюзийной трактовки фрагментов текстов совпадение в них «по крайней мере» (у автора именно так!) двух слов. У нас же, строго говоря, совпадает в данном примере только одно – «вертеп». Но это только видимость. Мы решаемся утверждать, что слова «разврат» и «разбой» или, соответственно, «развратник» и «разбойник» принципиально, в общезнаменательной логике тождественны, поскольку они указывают, в представлении писателя, на одно и то же: на отпадение от неких абсолютных моральных норм; иначе говоря на сплошной разбой (хищение материальных и духовных ценностей).

Именно это мы наблюдаем в семействе Карамазовых, где рушатся все устои. Главным виновником («разбойником»!) здесь оказывается отец, который должен был, как то предписывает традиция, чтить и блюсти чистоту семейного алтаря. А он тут все расшатал, «разграбил». В нормальной логике именно его мудрым руководством и авторитетом должно было бы определяться воспитание сыновей. Однако он не только разрушил свою семью (погубил жену, бросил на произвол судьбы детей, то есть вел себя прямо-таки разбойнически, если помнить, что природа всякого разбоя – это переступление через любой порядок, сокрушение его), но и превратил дом свой в вертеп разврата, где царило одно только сладострастие, а не высокие духовные устремления.

Говоря так, мы не считаем возможным упустить из виду, что Федор Павлович знает Священное Писание. Это как будто бы должно было склонить его к духовному окормлению детей, а не возведению дома на песке. Но знание его было ущербное, формальное, и в этом своем качестве оно не созидало. На его доме было начертано, увы, не «имя Божье», а имя самого Федора Павловича Карамазова, почти утратившего образ Божий. Безблагодатное жилище, кое покинул Дух Божий, становится инфернальным пространством зловещего торжества «карамазовщины», которая передается детям не только генетически, но и актуально-эмпирически, то есть через более чем явную демонстрацию воспитанникам безобразных оргий, устраиваемых отцом. С раннего детства Дмитрий, Иван и Алеша обречены были видеть не столько «идеал Мадонны», сколько «идеал Содомский» (14, 100), который надолго подчинил одного из братьев, «слишком широкого человека» Дмитрия, губительными страстям. Последний борется как может с наследственным своим пороком, но до поры до времени оказывается не в силах одолеть в себе до конца бесповоротно страшное, по его словам, «сладострастное насекомое».

Текст «Братьев Карамазовых»:

«И поразила-то его (Алешу Карамазова. – В. Л.) эта дорога лишь потому, что на ней он встретил тогда необыкновенное, по его мнению, существо – нашего знаменитого монастырского старца Зосиму, к которому привязался всею горячею первою любовью своего неутолимого сердца» (14, 17, 18).

Выделенный нами оборот не просто привычно инерционный штамп у Достоевского, а формула для него прямо-таки сакральная, заведомо соотносившаяся в его сознании с прецедентной формулой из Книги Откровения, в которой находим следующую угрозу:

«Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою» (Откр 2:4).

Понятно, что в евангельской параллели словосочетание, на котором мы остановились, никак уже не может читаться просто житейски. Сама скупость подачи его, «необремененность» какими бы то ни было разъяснениями предполагает, притом императивно, восприятие устойчивой формулы в режиме особого напряжения, погружение в бесконечно глубокий метафизический смысл, который она таит в себе для адекватного (опытного) читателя. В соотнесении с такой именно принципиально сакрализованной формулой прецедентного текста параллельный оборот в романе Достоевского («первая любовь») выступает уже безусловным маркером интертекстуальности. «Ранний человеколюбец» (14, 17), как называет Алешу Карамазова писатель, привязался к Зосиме именно «первою любовью» и именно в том значении «первой», которое закономерно отзывается в сознании читателя мыслью, что привязался молодой послушник столь сильно, чисто, высоко не столько даже к Зосиме как таковому, но к тому в нем, что в старце выше него самого, – к Богу «привязался», к Тому, кого открыл Алеше впервые Зосима.

Но продолжим наше обозрение. Оговорим, впрочем, что мы не будем далее комментировать аллюзийные фрагменты текста, что представляется нам совершенно очевидными, бесспорными в силу как раз их вербализованности.

Текст «Братьев Карамазовых»: