Степан Шевырев - Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь. Вакационные дни профессора С. Шевырева в 1847 году

Грудные младенцы на руках у матерей и ребятишки, бегавшие около них, привлекали мое внимание. Как они бледны и тощи! Какой болезненный вид! Прежде это случалось с барскими детьми. Нравы родителей видны на детях. Грустно!

Я прошелся по селу. Его веселая наружность мне полюбилась. Взошел на колокольню. Прекрасен вид на окрестность, извивы реки Учи его оживляют. Волновались поля будущей жатвой. Вдали видна фабрика. Она отняла у нас хоровод, но спасибо ей за то, что кормит народ и приучает его к честному труду.

Сошел с колокольни, мы гуляли вдоль по селу. По дороге тянулся обоз от Троицы. Впереди ехала кибитка. В ней сидел священник. Нас поразила благообразная красота его. Никогда еще не встречал я такого чудного лица, которого черты намекали бы так ясно на божественный лик, коему мы покланяемся на иконах. Кстати, такой прекрасный дар уделен служителю алтаря, особливо если черты души отвечают чертам лица. У нас, по какому-то предрассудку, совестно остановить внимание на прекрасном лице, как будто бы это не создание Божье, достойное изумления. Духовенство наше отличается вообще крепостью телосложения и свежестью сил: добрый признак его чистых нравов. Пускай иноземцы укоряют у нас это сословие в том, что оно слишком отделено от других. И прекрасно: таким только образом может оно уберечь себя и свои телесные силы.

Идучи по селу, я вмешался в народный разговор. Крестьянин всегда рад беседе с нами и весьма радушно принимает наше слово. В этом всего лучше выражается его добрая душа. Полет воздухоплавателя еще был здесь свежей новостью. Памятно мне слово одного простолюдина: «Сам себе смерть покупает». «Что бы вам так? – спросил я. – Ведь вот вы сколько трудитесь, сколько работаете, а то ли дело? Слетал на воздух да взял себе денежки». – «Нет, барин, страшно». – «Да ведь ты пойдешь же на смерть, если отдадут в рекруты?» – «Та ли это смерть, барин? Это служба великому государю». Величаво было это слово – и величав вид, с каким произнесено оно.

Люблю я беседу с нашим народом. Она для меня всегда поучительна и мыслию, и словом. Мысль его свежая, незаученная; таково и слово. Кроме того, последнее нередко бывает для меня отголоском из памятников древнего языка. Один владимирский плотник говорил мне недавно вместо «взялися» – «ялися» все сделать. Мне так и припомнилось выражение из Нестеровой летописи: «ялися по дань». Но владимирцы сознают, однако, что речь московская чище. «У нас во Владимирской губернии говорят серо», – так выражаются они и, приходя в Москву на работу, стараются поскорее перенять наше произношение и склад речи. Москву они уважают и любят за то, что она их кормит, но у них есть на нее и пословица, не совсем выгодная: Москва – кому мать, кому мачеха. В городе у нас считают они себя чужими, а потому и ходят серо – не щеголяют, но зато у всякого на селе, у того мать, у другого жена, бережет красную рубашку да синий халат к его возврату: придет плотник с Москвы к сенокосу домой – и тогда-то наряжается он в береженое платье и щеголем идет к обедне в сельскую церковь, где увидят его люди свои, знающие его и по имени, и по рождению.

И.П. Сахаров в «Сказаниях русского народа» говорит, что песня «Не будите меня, молоду» поется в селе Пушкине с каким-то народным торжеством и что московские жители нарочно ездят туда слушать эту песню. Мне хотелось поверить это на деле, и я обратился к одному из первых мастеров хороводных песен, который сказал мне, что эта песня поется здесь, как всякая другая, и что в ней нет ничего особенного. Неужели так скоро изменился обычай?

Было пора ехать в дорогу. Хозяйка на прощанье приглашала опять на возвратном пути: к нам заезжают-де все лучшие господа, мы эдак из простого народа никого к себе не пускаем, как другие; у нас не такой-де дом; оно знаете, тово-вотко, нечисто… А! Вот и аристократия в сельских нравах!

Когда своротишь с большой дороги на Харьков, места делаются живописнее.

Рано утром, перешед речку Ворю, я пошел в монастырь просекой леса, вверх по горе. На мосту, перед самым монастырем, встретили мы многих странников из Москвы. Я спрашивал, кто откуда. Тот – с Воробьевых гор, другой – из под Боровска, этот – из Ряжска. Особенно заняла меня старушка из Каширы: она в болезни дала обещание сходить к угоднику и теперь его исполняет: «Не было бы рук ни ног – катком бы покатилась к чудотворцу». На мосту сидели нищие: не проходил ни один богомолец, как бы сам беден ни был, не по давши им милостыни деньгами, хлебом, сухарем. Вот и у моей старушки в бураке были размоченные водой сухари – ее насущная пища; деревянной ложкой зачерпнула она их и положила в чашку нищего, сопровождая дар крестным знамением и молитвой.

Не умолкают панихиды у раки блаженных родителей преподобного Сергия. Как в этом обычае да сих пор выражается мысль проповедника Пресвятой Троицы, который и теперь, приглашая к себе странников, дает им на пути урок благочестия семейного и сыновних обязанностей! Как ни алкала его душа иноческой жизни и пустынного уединения, но он внял голосу больных и престарелых родителей и служил им до конца их жизни, и тягостная житейская нужда их сдерживала в нем даже порыв высокого призвания! Эти отношения семейные составляют прекрасную человеческую черту в характере преподобного Сергия, черту, которой особенно сочувствует наш народ.

Толпы нищих в ограде монастыря, избалованных милосердием странников, беспрерывно упражняют в них эту добродетель – ведь это также занятие. Слепая с трех лет от рождения сидит у ворот монастырской ограды. Восемьдесят семь лет служила она тут и именем Христовым питала себя и, вероятно, семью свою.

Дождик ливнем лил, когда отправились мы к Троице. Заволокло со всех сторон – и на сплошном сером небе ни трещинки, которая обещала бы перемену к лучшему. Но мне было не скучно: я говорил с извозчиком. Малый, 21-го года, не женатый, рассказывал мне, как учила его читать и писать монахиня Хатькова монастыря, когда было ему еще девять лет. Мне при поминались времена Древней Руси, когда монастыри наши были первоначальными школами для всех сословий. Видно и теперь грамотность наших крестьян, даже и под Москвой, в том же заведывании обителей. Мещане учатся более в уездных и приходских училищах. Выучка чтению стоила отцу его 20 рублей ассигнациями, да за письмо столько же.

Парень весело рассказывал мне о их осенних и зимних посиделках. Карты проникли и в хижины наших поселян. Парни с девками играют в свои козыри и в короли. Особенно веселит их последняя игра, когда король раздает разные приказания, угодные их вкусу. В хороводах любимые песни: «Заинька», «Взойди, красно солнце, ни низко, ни высоко». «Песни старые лучше новых», – говорил представитель молодого поколения. «А кто сочиняет у вас эти песни?» – «Да так, друг дружке сказываем, друг у дружки перенимаем», – повторил он мне ответ, который слыхал я и прежде в разных концах России. Иногда заезжие в деревню завезут новую песню в гости. Парни более учатся у девушек. Язык извозчика был для меня уроком в нашей московской народной речи. Особенно останавливало мое внимание обилие уменьшительных наречий, как, например: «теперичка», «тутотка». Едва ли какой-нибудь язык простирает до того страсть свою уменьшать все слова, как наш народный. В этом сходимся мы с другими славянскими племенами. Болгары уменьшают местоимение личное «аз» донельзя: «азика», «азикана», «азиканака». Мне этим объясняется наша простонародная откличка: «ась?», которая конечно есть наш славянский «аз», т. е. «я». Народ и его уменьшает и превращает очень грациозно в «асенька».