Степан Шевырев - Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь. Вакационные дни профессора С. Шевырева в 1847 году

Изображение преподобного Кирилла Белозерского, снятое с его иконы-портрета, писанного преподобным Дионисием Глушицким и хранящегося в ризнице монастыря к заглавному листу

Иконы в храмах Лавры достойны были особенного изучения по древности своей и красоте стиля. Усердие обложило их здесь, как и повсюду, серебряными и золотыми окладами, не позволяющими видеть живопись. По указанию «Путевых впечатлений» И.М. Снегирева я обратил внимание на образ Живоначальной Троицы, стоящий по правую сторону царских врат Троицкого собора. В дорогих окладах мне были видны только лики трех Ангелов. Письмо византийское превосходное. Необычайная красота и грация разлиты по этим ликам, чисто греческим. Очертания лиц, глаз и волос имеют волнистое движение. Все три Ангела с любовью склоняют друг к другу головы и составляют как бы одно нераздельное целое, выражая тем символически мысль о любвеобильном единении лиц Пресвятой Троицы. Когда смотришь на величавые и прекрасные иконы греческого стиля, тогда приходит на ум: уж не содействовали ли мы его искажению, даже и в так называемой Строгановской школе, которая удалилась от величия типов греческих, от красоты очертаний и пустилась в мелочи, в складочки одежд и в посторонние архитектурные украшения.

Отец наместник, учредивший в Лавре школу иконописи, в заботах своих о том, чтобы дать поприще для деятельности новому искусству, не забывает сокровищ и древнего. Нередко под новой живописью он открывает древние иконы. Так указал он мне на глубокомысленный символический образ примирения человека с Богом во Христе. В вознесении Спаситель представлен возносящим с собой души праведных. Мне виделись в этом изображении слова из проповеди Кирилла Туровского на Вознесение: «Имеяшеть же с Собою Господь и душа человечьскы, яже възнесе на небеса в дар Своему Отцю, их же в горнем граде усели». Живопись наша, как и духовная поэзия народа, одушевлялась словом проповедников Церкви.

В ризнице внимание наше, утомленное золотом, серебром, жемчугами, драгоценными камнями, бархатом, парчой, с благоговением устремляется к деревянным сосудам преподобного Сергия, покрытым красной краской. Из них-то сам вкушал он хлеб жизни и предлагал его народу. Эти сосуды видом своим напоминают простую сельскую красную посуду, которую употребляют крестьяне и которая издревле в большом количестве производится в Троицко-Сергиевском посаде. Напоминая простому народу его бедную домашнюю утварь, они тем для него дороже. Смотря на их скудость, на крашеные ризы Сергия и потом на все великолепие других риз, престолов, митр и проч., видишь, как воочию совершаются слова Евангелия: ищите прежде Царствия Божия – и сия вся приложатся вам. Такова история нашей Церкви, если взять ее со стороны внешнего ее обогащения. Первые подвижники ее никогда не думали о земных благах, а только служили народу молитвой и делом – и народ со всеми державными представителями своими сыпал на обители, ими основанные, золото, серебро и жемчуга без числа и дарил их многолюдными селами. У нас Церковь стала богата не потому, что любила приобретать, а потому что была бескорыстна в главных своих представителях. Правда, умножение этих сокровищ, движимых и недвижимых, произвело ношу, которая стала отяготительной для духовного существа Церкви и ослабляла полезное действие ее на народ. Но все это было только временно, а истинного вреда не могло произойти отсюда, потому что источником обогащения Церкви была любовь народа, не знавшая, чем угодить ей, следовательно чувство прекрасное и бескорыстное, а доброе начало чувства, если бы иногда и перешло за границы, не может быть предосудительным.

Роскошь украшений, состоящая в безотчетном богатстве, начинается у нас особенно со времен патриаршества. Может быть, еще прежде внесла это Византия, но всё не столько. Борис Годунов весьма тому содействовал. Нередко дарил он царские свои порфиры на ризы обителям. Великолепнейшие покровы на раку преподобного Сергия начинаются с него. Прежние пелены Древней Руси представляют нам смиренный образ угодника в простых одеждах, шитый шелками. Изумительна крепость ткани из крученого шелка: куда девалось это прочное искусство, которое поспорит с самым лучшим непромокаемым макинтошем? Крепость вековечная ткани, засвидетельствованная четырьмя или тремя столетиями, и смиренная простота изображения выражают совершенно подвиг угодника, который в смирении нищеты трудился для вечности. Новые покровы – золото, серебро, каменья, жемчуга, бархат. На пелене, подаренной в 1499 году царевной царегородской, великой княгиней Московской Софией Фоминишной, надписи видно вышиты были людьми не грамотными. Вместо μητὴρ ϑεοῦ («Матерь Божья») вы читаете «Мар – фу», «ωндрей» вместо «Андрей» напоминает выговор суздальский, как в Лаврентьевском списке Несторовой летописи, а «Фама» вместо «Фома» – наше московское произношение, слышное здесь в памятнике конца XV века.

Рукописные служебники и Евангелия требовали бы здесь особенного изучения, тем более что все обозначены годами и потому важны в филологическом отношении. Служебник пр. Никона, содержащий в себе чин православной литургии, может быть, один из древнейших, какие мы имеем с значением года. Текст Евангелия Симеона Иоанновича Горского, относящегося к 1344 году и современного пр. Сергию, замечателен своей любовью к букве, которая встречается даже в прошедшем времени: вместо «лъ» читаете «ль». Эта особенность противоречит сильно мнению Добровского, который в своей «Грамматике» считает ерик особенным признаком рукописей XI и XII века. Вот после этого утверждайте признаки языка для памятников словесности словено-русской по столетиям: такое требование могут объявить только люди, никогда не заглядывавшие в нашу древнюю письменность. Если положения Добровского беспрерывно опровергаются новыми открытиями, то кто же возьмет на себя утвердить эти признаки, когда еще большая часть па мятников, на основании которых надобно сделать это утверждение, остается в неизвестности?

Давно желал я познакомиться лично с профессором церковной истории при Московской духовной академии Александром Васильевичем Горским. Я питал уже к нему уважение за важные открытия, сделанные им в древней словесности русской: мы обязаны ему сочи нениями Илариона, первого митрополита из русских. Он же объяснил в «Москвитянине» жития Кирилла и Мефодия, почти современные первоучителям грамоты. Недавно выдал он «Историю Флорентийского собора». Книга Сиропула на греческом языке, которой до сих пор мало пользовались, послужила для него главным источником. Но беспристрастный автор не оставил без употребления «Истории», написанной Дорофеем, митрополитом Митиленским, и признанной со стороны Римской Церкви. Соборы XV столетия на Западе: Констанский, Павийский, Сиенский и, наконец, Базельский, столько страшный для Евгения IV, свидетельствуют, что «Церковь Западная, – как говорит автор, – путем долговременных бедствий стала возвращаться к той древней церковной, но всегда ненавистной для властолюбия папского, мысли, что видимой вселенской властью в Церкви должна быть власть Вселенских Соборов». Признание необходимости Восьмого Вселенского Собора было великой уступкой со стороны Пап, на которую они решались бессознательно.