Борис Споров - Дети войны

Лишь соседка по дому, Моторнова, вдова с тремя сыновьями, была верующей. Но уже дети ее не признавали Бога. Поначалу я водился с младшим из братьев. В их доме и состоялась моя первая «встреча с Богом». Дошкольником, лет пяти-шести, однажды пришел я к приятелю в гости – посмотреть картинки; ни матери, ни братьев в доме не было. В комнатах держался устоявшийся, не проходящий запах – теперь-то я знаю! – запах лампадного масла и ладана… Пасмурная осень. Сумрачно. В углу перед иконами, казалось, ярко горела лампадка. Приятель снимал с этажерки книги, тяжелые, энциклопедические, и мы, устроившись на полу, смотрели картинки – единственное, чем можно было заняться. Никаких игр ни у него, ни у меня не было.

И вот в какой-то момент я поднял взгляд на иконы – и напрягся. Произошло что-то и до сих пор непонятное мне: иконы темные, разглядеть их подробно – никак, но на меня кто-то смотрел. И охватил страх до боли во лбу. Вскоре мне уже трудно было дышать, во рту пересохло. Через всю жизнь не пронести подробные ощущения, но и теперь я чувствую тот неземной страх перед иконами: укор, выговор – зачем я пришел и глазею на них? Бремя необъяснимого, животного страха, бремя стыда – осознание отчужденности и смятения – вот что и до сего дня живет во мне при воспоминании давних событий. Тогда появилось желание поскорее уйти, скрыться с глаз долой, но и уйти почему-то не мог. И я заплакал…

Я хорошо запомнил начало войны 1941–1945 годов. Помню даже, когда из черной тарелки репродуктора Молотов известил о начале немецкой агрессии…

Тогда я уже тенью следовал за Юрой Моторновым, за моим учителем и генералом. Бывал с ним и в школьных классах, и в техникуме, откуда меня чаще всего выдворяли. Но Юра, напротив, любил и привечал меня, таскал с собой всюду – и на рыбалку… Так вот, в летнее время, когда в Казахстане тепло и сухо, а небо такое черное, с такими ярыми близкими звездами, мы, подростки, любили спать на плоских глиняных крышах домов: двое младших Моторновых, мой дядя и двоюродные братья – и с ними непременно я. А если уж точнее, я с Юрой, с моим Долгоруким. Мы и ложились на крыше рядом, под одно одеяло, и он оберегал меня, потому что, сонный, я мог подняться по нужде и свалиться с крыши. А еще мне было таинственно с ним, радостно: среди всеобщей отторженности в нем таилась частичка любви. Мой наставник знал все звезды на небе и рассказывал про них, как про необитаемые острова в океане. Рассказывал он мне и русскую историю. Мы даже и именовали друг друга исторически: я его – Долгоруким, он меня – Радонежским. Но это хранилось в тайне.

В ту ночь он тоже рассказывал про звездное небо, и мне запомнилось, как долго и замечательно мы не спали, перешептывались. Но почему 22 июня 1941 года я проснулся первым – не знаю.

– Юрка! – вдруг слышу окрик. – Георгий!

И я вынырнул из-под одеяла: ясное утро, солнце вовсю на город косыми лучами, а с короткой лестницы или с табуретки заглядывает на крышу Николай Моторнов.

– Чего тебе? – спрашиваю.

– Юрку разбуди, – велел Николай, но Долгорукий уже и сам вскинул навстречу голову. – Вставай, Юра, война началась, с Германией.

Юра быстро поднялся и безо всякой лестницы спрыгнул с крыши на землю. Я бросил ему в руки нашу постель, а потом и сам прыгнул – это было давно отработано.

Время раннее, но взрослые уже не спали. Соседи Головачёвы и дедушка с дядей Петей Кобяковым стояли возле выставленного на подоконник репродуктора-тарелки. Вскоре вновь объявили о начале войны с гитлеровской Германией. Я вовсе не мог представить, что ожидает нас всех, но то, что война – это не первомайская демонстрация и что война уже началась, я понял, и запомнил на всю жизнь и голоса, и лица окружавших репродуктор…

В первую же неделю мужиков начали отправлять на фронт. Вскоре в половине одноэтажного небольшого дома, в котором жили и мы, устроили проводы. Шофер Миша Головачёв и его родственники-мужчины разом уходили на фронт. Сидели, ели, пили, разговаривали, прощались со своими женами, утешали их и сами плакали.

Любопытные дети вертелись под окнами – еще бы, на фронт!

Все Головачёвы погибли уже в 1941 году.

А мы, дошкольники, бегали в городской сад – оттуда ежедневно отправляли горожан на фронт – и в саду мы сновали восторженно. Но вскоре в городе появились военные госпитали, а у соседей – первые «похоронки». И тогда еще мы храбрились: играли в разведчиков, учились отдавать честь, прыгать, бегать, тянули себя за уши, чтобы скорее подрасти – для фронта. Тяжесть навалилась на наши детские плечи, когда всех нас настиг голод.

Вот тогда-то и началась бесконечная вой на: всюду смерть и голод – уже на втором году войны мы превратились в живые тени. И только некоторые, приспособленцы, были сыты и обеспечены: они заняли в городе все продовольственные базы и магазины. Когда же мы спрашивали их детей, почему же их отцы не на войне, отвечали они однообразно: а наши папы не умеют воевать. И мы гордились: а вот наши – воевать умеют.

Все четыре военных года и мы, дети, занимались поисками хлеба. Бегали и на базар – так называли в городе рынок. Перед входом в ряды до войны начали что-то строить, вырыли котлован – на этом строительство было остановлено. И вот однажды мы увидели, что из котлована струится дымок – и это в летнюю пору. Заглянули вниз: женщина с ребенком на руках и двое мальчиков нашего возраста. Над костерком они что-то жарили или палили. Вид жалкий – погибающие люди.

– Что вы делаете? – спросил кто-то из нас.

Женщина подняла лицо – боль и страдание, а не взгляд:

– Живем здесь, некуда нам деться.

– А что жарите?

– Кошку… Воровать не умеем, а жить надо… Из Белоруссии мы… беженцы.

И в наших голодных желудках и в источенных голодом головах что-то повернулось: «Мы-то хоть по триста граммов хлеба получаем, а у них ничего… Почему так? Зачем?!»

Во время войны кино обрело особую значимость. Хотелось хоть как-то отвлечься; по деньгам – доступно; косяком пошли фильмы на тему войны – живые события; но главное – киножурналы «Боевой киносборник», где можно было увидеть действительных солдат, действительный бой, действительного немца, ведь понятия военной цензуры для нас не существовало; из дома в дом ходили слухи: узнала своего сына, увидела мужа живого… И всякий раз переполненный кинозал замирал, когда начинался очередной киносборник.

Кинозрелища нередко представляли собой нечто чудовищное. То, что фильмы крутили по частям и рвалась лента – не в счет. Зал, как правило, бывал переполнен зрителями всех возрастов – от детей-дошкольников до стариков. В зале не только сидели, но и стояли – как в набитом автобусе, – и так полтора-два часа. Изголодавшиеся дети, вместо сахара потребляющие сахарин, с возбужденной психикой, не выдерживали такого режима. А выйти из кинозала – значило не возвратиться. И когда, помню, демонстрировался фильм «Зоя Космодемьянская», весь зал, как говорится, был залит не только слезами…

Читать дальше