Илья Светозаров - Солнечный ветер

Смотрю себе в глаза и стараюсь понять, в чем проблема. О философии я уже давно ни с кем не говорю. Слава Богу, наговорился. Было время – и я по неопытности пытался стать для кого-то личным духовным наставником. Проповедовал в местах, абсолютно для этого не предназначенных. В подземных переходах земной духовной жизни встречал случайного прохожего и обрушивал на него всю свою "мудрость". Да, тяжела судьба "пастора", призванного собственной гордыней! Ищешь себе овец, а находишь – одних баранов! До тех пор, пока не поймешь: сам от них ничем не отличаешься! Когда я понял это, я начал писать. Я и до этого писал, но начал именно тогда. А что же начать, чтобы больше никого не терять? Чтобы раз и навсегда кто-нибудь пришел и остался навсегда. Интересно, бывает так? Страшно интересно. Наверное, это страшно – навсегда остаться с каким-нибудь человеком. Страшно представить. Вот оно в чем дело: я не хочу ни с кем оставаться навсегда! Я хочу, как в Древнем Египте: половина фараона, половина царицы и по совместительству – жены фараона. И только тогда фараон соединяется вместе, когда первая его половина захочет встретиться со второй. Соединился ненадолго, порадовался несколько раз такому воссоединению, и – быстренько рассоединился. Пошел себе на свою половину. А про вторую половину до следующей с ней встречи можно забыть! Да, не глупы были фараоны. Разбирались в тонкостях эзотерики. А самое главное – ничего не нужно писать! Все, что нужно – уже написано и всегда под рукой. Позвал какого-нибудь жреца, сказал ему так, чисто по-фараонски небрежно: "Слышь, дружище! А не принес бы ты мне что-нибудь полистать перед сном. Что-нибудь из Изиды. Какую-нибудь там, не сильно грузящую мистерию. Ну, короче, на твой вкус!" А жрец и отвечает: "Великий ты мой и могучий фараонище! Свет очей моих и так далее. Зачем тебе утруждать листанием свои драгоценнейшие персты? У нас тут на балансе двести двадцать два актера, спят и видят, живут и спят в костюмах из великих мистерий. Пол подвала занимают в твоей пирамиде с одной только мечтой: встать пред твои фараоновы очи и лично представить тебе все посвящения из Книги Мертвых". А я возлежу так и делаю вид, что возмущаюсь: "Мертвых? А из Книги Живых там ничего нету?" Жрец сокрушается, рвет на себе все: "Прости, о величайший! Вели казнить раба своего недостойного! Ну, не успели ничего разучить из Книги Живых. Из Мертвых будешь что-нибудь или нет?" (Жрецы, они такие – двуличные были, хитрые и коварные. Но снаружи – вежливые и обходительные. В общем, неприятные люди. Я, конечно, тоже – не подарок. Но я же – фараон, мне можно!) Зеваю так и говорю: "Ладно – говорю – из мертвых так из мертвых. Но они там хоть не сильно мертвые? Сильно мертвых не надо мне на ночь глядя!" И начинается священнодейство. Пирамида раздвигается, появляется труппа, начинает представление, и я засыпаю где-то между вторым и третьим посвящением. Вот она – жизнь!

Но шутки – шутками, а любви-то хочется! Вон, весна за окном, так и буяет вся! Правда, сегодня ночью минус четырнадцать обещали. Картошку на балконе нужно накрыть чем-то, а то еще замерзнет. Во всем, наверное, виноват мой взгляд. Он у меня бывает слишком тяжелый. Я так случайно иногда на себя взгляну – и сам пугаюсь. Смотрю на себя, а на меня смотрит через меня кто-то другой. Совершенно мне не свойственный. Я себя не таким представляю. Я себя представляю добрым, спокойным, уравновешенным. А из зеркала – то ли волк, то ли зверь. И – прямо в душу! Из души – через зеркало – в душу! А, я понял. Это просто кто-то так смотрит на себя. Живет в зеркале, бедный, и по-другому посмотреть на себя не может. А хочет! Ждет, бедолага, другого бедолагу, который подойдет на себя посмотреть. Да, это – серьезно! Нужно лишний раз не смотреть в зеркало! Мало ли что. Своих проблем хватает. Не хватало еще каких-то там бедолаг сводить. В собственной же душе!

Бывает, пойду себе на базарчик – купить что-нибудь. Бесхитростное такое и немудреное. Морковку какую-нибудь на борщик. И капустку. Ну, и свеколку, естественно. Не идти же в супер-пупер за свеколкой. И вот, стоит бабуля. "Домашняя – говорит – свеколка, капустка и морковка". А у меня настроение хорошее, весеннее, я и бабуле рад. Беру, да спрашиваю: "Домашняя, говорите?" "Ой, домашняя, милок! Смотри-ка, какой вилок". (Бабуля – поэтесса. Продаст кочан, блокнотик выймет – и давай строчить впечатления от одного покупателя, пока другой ни подойдет). А я так, по-доброму, и спрашиваю: "Вы что – в огороде живете?" Да, иногда моя доброта просто не знает предела. Но люди не всегда меня понимают. Тогда я становлюсь серьезен. Помню другой случай. Один продавец не понял моей доброты, я стал серьезен и – подхожу к другому прилавку. (Продавец, прилавок, одно и то же, в общем-то). К дедуле. А перед этим я написал что-то, ну, очень серьезное. Пытался отвлечься смехом, не получилось. Теперь – пытаюсь отвлечься серьезностью. В общем, подхожу и без лишних слов спрашиваю: "Полмешка картошки – почем будет?" (Запасусь, думаю, сразу на полжизни. До самой весны. Да, нужно накрыть чем-нибудь, кстати – остатки той самой картошки, так что – я не вру!) Ну, вот, и смотрю, естественно, на этого дедулю. Куда мне еще смотреть? На картошку уже посмотрел, больше некуда. Смотрю на него как обычно. Так же, как смотрю на всех. Ну, почти на всех. А он – аж затрепетал весь. Сдачу отсчитывает, а у самого, аж руки трясутся. Дал мне на двадцатку больше, чем я ему. И полмешка картошки в придачу. Наверное, лишь бы я ушел поскорей! А я-то не так прост! От меня двадцаткой не откупишься! Я же – честный. Возвращаю ему лишнее, он совсем растерялся и спрашивает: "Так сколько я должен?" Я понял, скажи я сейчас: "Сто баксов!", он вытащит (неизвестно откуда, оббежит всех бабуль, но найдет) и – отдаст!

И при всем при этом – каждый человек, который пусть молча, но просто по-дружески возьмет, да положит мне руку на плечо и спросит: "Ну, что грустишь опять? Не грусти – я же с тобой!" Каждый такой человек – был и, боюсь – останется настоящим для меня чудом. Ибо – нет его, и не знаю, будет ли вообще! Смотрю я на себя (не в зеркало, нет, со стороны), вздыхаю. И понимаю:

Ну, совершеннейший ребенок!

Господь отметил тебя своей печатью. Не знаю, видел ли ее еще кто-нибудь, но я – видел. Печать эта явственно проступала на твоем челе. Печать эта рождала у тебя печаль. Когда такие же, как ты сидели у костра и играли в простые игры. Ты тоже сидел у того же костра. Костер этот согревал тебя так же, как и всех остальных. Но искры горящего пламени отражались в твоих глазах по-другому. Радостью и весельем, беззаботностью и детской непосредственностью – у других. А у тебя – какой-то недетской задумчивостью, освященной твоим детством. Взрослой рассудительностью, освещенной бликами ночного огня. Искры его вылетали из твоих глаз и вместе с другими искрами поднимались в ночное небо. А там – становились далекими звездами. То, что радовало других, вызывало у тебя грустную улыбку. Когда же ты сам начинал говорить, другие переставали улыбаться. Не потому что слова твои были глупы. А потому что они были мудры не по-детски. Огонь, горящий внутри тебя, был сильнее огня, горящего снаружи. Твой огонь хотел согреть всех. Но им было достаточно обычного костра. Твое пламя не находило ответного признания. Ты хотел поделиться своим теплом, но твоего тепла никто не хотел. Ты хотел разделить чистоту своего пламени, но разделить ее было не с кем. Дым от земного горения не оставлял места чистоте твоего огня. И твой огонь, не находя выхода, сжигал тебя самого. Это чувствовалось. Это было видно. Но как всегда – только тем, кто готов был это увидеть. Если бы не твое детство, ты, вероятно, не дожил бы до своей юности. Твой огонь сжег бы тебя раньше. Но ты был ребенком. И это – спасало тебя. Когда твое чрезмерное горение встречалось с солнечным светом, ты, как и все остальные, бросался с разгона в прохладное море. Море спасало тебя от твоего же огня. Оно берегло тебя с самого детства. Море спасало твое детство. Сейчас я понимаю: море спасалось твоим детством. Оно – согревалось им.