Петр Успенский - Странная жизнь Ивана Осокина

Осокин решительно, большими шагами проходит площадку, берется руками за железные перила и заглядывает вниз. В это время из спальни выбегают человек пять гимназистов, приблизительно одного возраста с Осокиным. Видя перегнувшегося вниз Осокина, они подбегают к нему и наваливаются на него сзади. Все хохочут.

Осокин старается освободиться и нечаянно ударяет локтем в лицо одного из напавших мальчиков. Тому, видимо, очень больно. Он вскрикивает и хватается за лицо. Между пальцами у него каплет кровь. Остальные отпускают Осокина и с любопытством смотрят, что будет дальше. Из дверей спальни старших выходит немец и сразу одним взглядом охватывает положение.

Наказанный Осокин сошел со своего места «под часами», участвовал в драке и разбил в кровь нос Клементьеву.

Осокин тоже понимает, что все улики против него, и хочет что-то сказать. Но немец не дает ему говорить.

– Опять драка и опять Осокин! – кричит он. – Прежде всего, кто тебе позволил сойти с места? Нет, это из рук вон!

Немец все больше и больше подогревает себя.

– Что, тебя в клетку нужно сажать или на цепь? Или горячечную рубашку надевать? На одну минуту от него нельзя отойти. Довольно! У меня для тебя нянек нет. Когда все пойдут в столовую, останешься здесь, «под часами» и будешь стоять под ними и во время репетиции, пока не придет Адольф Францевич. Пускай он делает с тобой, что хочет. Я отказываюсь. А если ты сойдешь с места еще раз, я тебя отправлю в больницу.

Осокину и досадно, и противно все, что происходит. И в то же время необыкновенно смешно смотреть на немца. Ему хочется сказать тому что-нибудь такое, чтобы он понял, что Осокин совсем не гимназист, что это только сон. Но ему ничего не приходит в голову. И против его воли ему делается неприятно от угроз немца, точно его на самом деле ожидает что-то очень неприятное.

Осокин опять стоит «под часами».

На другом конце площадки гимназисты начинают строиться парами. Впереди старшие, в конце младшие. Всего около ста человек.

– Прокофий, – кричит немец дядьке, – Осокин будет стоять здесь, «под часами». Если он сойдет с места, приди и скажи мне.

Воспитатель бросает злобный взгляд на Осокина и важно идет вниз по лестнице. За ним двигаются пары, не обращая внимания на наказанного.

– Осокин, я тебе вынесу, – кричит Меморский.

На гимназическом жаргоне это значит, что Меморский принесет Осокину, оставленному без чаю, булку или кусок булки.

Осокин остается один. Его все больше и больше, против его желания, охватывает тревожное настроение напроказившего гимназиста, ожидающего наказания, и он не может отделаться от него.

Оставление в спальне и «под часами» во время чая и на всю репетицию – это уже не обычное наказание из числа неважных. А угроза больницей – самое большое, что может сделать воспитатель своей властью. Больница сама по себе нисколько не страшна, наоборот, очень приятна. Но помещение здорового в больницу означает «отделение от всех остальных» и обычно предшествует исключению из гимназии.

Дядьки убирают спальни. С площадки видны спальни и младших, и старших.

– Прежде всего, я этому ничему не верю, – убеждает себя Осокин, – а во-вторых, мне хочется курить, – заканчивает он неожиданно для себя. – Интересно, есть у меня папиросы или нет. – Он ищет по карманам. – Ничего нет. Часы, двугривенник, перочинный ножик, огарок стеариновой свечки, зажигательное стекло, гребенка, карандаш – больше ничего.

Это содержимое карманов гимназиста-пансионера невольно заставляет Осокина улыбнуться.

– Черт знает что только не приснится, – думает он. – Но удивительно, как я шаг за шагом вспоминаю всю эту историю. Именно так все и было, даже, кажется, папироску я искал. Но я не смог бы вчера вспомнить это все и рассказать с такими подробностями. А теперь даже помню, что было дальше. Пришел Францыч, отчитал меня, сбавил балл, и потом, кажется, три воскресенья я сидел без отпуска. От этого я уже совсем ошалел и окончательно бросил заниматься. Таким образом, это было началом целой серии «приятных» событий, в результате которых я застрял в четвертом классе на второй год. Если я вернулся назад с тем, чтобы все исправить, то «лучшего» начала нельзя придумать. Но это ерунда. Что мне за дело до гимназии! Проснусь – и все будет кончено. Так, выплыло откуда-то воспоминание. Буду лучше думать о настоящем. – Он старается заставить себя думать о Зинаиде. Но его хватает за сердце такая щемящая тоска, что он мотает головой и снова говорит сам себе:

– Нет, только не это! Ведь я же от этого убежал. Все равно – сон это или не сон, я о том не могу думать. Но о чем же мне думать? Все скверно – и здесь, и там. Нет, так невозможно. Нужно найти что-нибудь, на чем остановить мысль. А то уж слишком тяжело. Думать о чем-нибудь другом! Кто был у меня вчера? Ступицын, да. Воображаю, как бы он стал хохотать, если бы я рассказал ему, что волшебник вернул меня опять в гимназию. Пожалуй, худшего наказания ни для кого не придумать. А кстати, ведь Ступицын тоже должен быть здесь, только он приходящий. Интересно было бы его увидать. Но что же делать? Сон это или не сон, но стоять «под часами» я не хочу. Если я и вернулся в гимназию, то совсем не для этого. Ужасно странный сон, какой-то кошмар, бред! Может быть, я болен, может быть, у меня тиф? Странно, что я так связно рассуждаю, но, говорят, это бывает. Когда же начался этот бред? Я помню, Ступицын говорил вчера, что у меня дурной вид. Потом я пошел на почту и встретил Крутицкого. Он мне сказал про Зинаиду… Вот с этого все и началось. Может быть, этого не было? Может быть, я совсем не ходил на почту и не встречал его? Может быть, это – бред, и Зинаида замуж не выходит? Вероятно, мне сделалось дурно, когда ушел Ступицын, и я лежу у себя и брежу, и не могу проснуться. Пожалуй, это вернее всего. Тогда вот что, если это правда – а иначе, кажется, не может быть, – я, как только поправлюсь, еду в Крым – хоть зайцем, на буфере, как угодно, только поеду. Может быть, это не тиф, может быть, это просто нервная лихорадка.

Мимо него проходит дядька Прокофий, тоже из старых солдат, и, ухмыляясь, кивает ему.

– Попался, брат Осокин. Чего это вы подрались-то?

Осокин сначала не понимает его, но потом невольно отвечает «за гимназиста»:

– Да мы не дрались, я ему только локтем попал нечаянно.

Прокофий качает головой.

– Ловко попал. Текла, текла кровь-то из носу. Насилу уняли. Уж ему все говорили: держи нос кверху. А теперь нос-то синий и распух во как!

– Да я нечаянно, – оправдывается Осокин, переступая с ноги на ногу.

– Ну да, а Роберту Карлычу подушкой в морду тоже нечаянно залепил? Погоди, вот тебе Адольф Францыч пропишет.

Прокофий машет рукой и идет в спальню.