Виктор Кротов - Государство чувств. Ориентирование во внутреннем мире

Не рискуя прикоснуться к другим кружочкам, я открыл энциклопедию в том месте, где её страницы меняли цвет. Как было видно по обрезу, примерно четверть тома составляли в конце бежевые страницы. На первой из них было написано: «Мир моих чувств». Чуть пониже виднелся белый кружок. Я потёр его пальцем, но ничего нового не почувствовал, только кружок стал светло-серым, а рядом с ним на странице появилось моё имя.

Бежевые страницы были пусты. По ним были разбросаны лишь белые кружки, но я уже начал понимать, в чём дело. Я дотрагивался пальцем до очередного кружка, он наполнялся светлосерым цветом (или даже светом), а рядом возникал текст. Этот текст я читал запоем! Здесь говорилось о самых близких мне людях и о тех, кто мог стать мне близок, о моих радостях и печалях, обо всём том, что наполняло моё сердце и беспокоило мой ум. Здесь не было слов «нельзя» и «надо», а вопросительных знаков и многоточий было куда больше, чем обычных точек. Но без этой книги я уже не мог обойтись.

Родственные чувства становятся для нас школой многих душевных свойств. На них мы раньше всего учимся любви и дружбе, детству и взрослости, подчинению и руководству, учимся быть мужчинами и женщинами. Семья – наше первое и самое естественное общество.

Более того, эти чувства учат нас жить своей судьбой, понимать её и сотрудничать с нею.

Естественность родственных чувств и та их природная сила, которой они питаются изначально, не гарантируют нам нормального их развития. Чем глубже родственные ощущения, тем сложнее они, тем чаще к светлому примешивается смутное или даже тёмное. Родство может быть очень трудным, и приходится порою немало потрудиться, чтобы по-человечески решить то, чем озадачивают нас наши жизненные ситуации.

«Родственников даёт нам судьба, – писал Юлиан Тувим. – Как хорошо, что друзей мы можем выбирать сами». Афоризм этот меток, если говорить о дружбе как о свободном избрании. Но размышляя о смысле родственных отношений, можно зеркально отразить его, хотя это и требует порою душевного мужества. И всё же пусть нам хватит сил сказать себе: «Друзей мы можем выбирать сами. Как хорошо, что родственников даёт нам судьба…»

При слове «долг» человеком часто овладевает аптечная тоска. Может, и нужно это снадобье, но хочется его избежать. Что-то в этом понятии присутствует тягостное, чужеродное, обязывающее…

Но мы говорим о чувстве. О чувстве, которое может быть для человека совершенно не тягостным, напротив – светлым, поднимающим ввысь, романтичным. О чувстве, которое может стать лучшим выражением других наших чувств, побуждая нас к действию.

Избавиться от предвзятой скептичности по отношению к этому чувству – значит перейти от состояния должника (исправного или неисправного) к свободе быть самим собой . Тогда голос чувства долга будет уже не голосом лозунгов и плакатов, а живым голосом нашей личности.

Чувство долга – не волнолом, противостоящий нашим желаниям. Это самая мощная из волн наших желаний, вбирающая в себя более мелкие волны и несущая их в мир внешний. В мир действий, мир поступков.

О нём труднее говорить, чем о чувстве дружбы или родства. Там очертания чувства ясны: это переживания, относящиеся к определённому человеку. А здесь?

Можно было бы, пожалуй, определить множество отдельных «чувств долга». Чувство социального долга, чувство долга по отношению к любому человеку, с которым меня связывает жизнь, ну и так далее. Можно было бы довести уточнения до «чувства-долга-по-отношению-к-старушке-которой-надо-помочь-перейти-дорогу». И в этом нет ничего плохого – особенно если это поможет нам замечать нуждающихся в поддержке старушек.

И всё-таки хочется не дробить человеческие чувства на тысячи конкретных проявлений, а сосредоточиться на главных свойствах. Наверное, после этого нам будет легче понять и конкретное переживание.

Чувство долга не всегда связано с другим чувством. Мы можем ощущать его как голос свыше или как голос природного инстинкта. Можем воспринимать понятие долга как итог своих размышлений или встретившихся нам убедительных рассуждений.

Существует и ещё один источник, питающий чувство долга. Это – социальное внушение , которому подвергается каждый из нас в масштабах, не поддающихся оценке.

Социальное внушение на каком-то этапе помогает нашему становлению, если совпадает с внутренними потребностями души. Ведь и воспитание часто оказывается разновидностью социального внушения. Но воспитание постепенно переходит в самовоспитание. Для каждого человека наступает пора самому разбираться в полученных извне представлениях.

Пересмотр ценностей не страшен тому, что стало органической частью нашей личности. Связь с другими нашими чувствами, поддержка разума – всё подтверждает: это наша внутренняя реальность. А вот внушённые долженствования держатся в нашем сознании прежде всего за счёт нашей инертности, нежелания подвергать сомнению привычные житейские ориентиры.

Отвага – вот что необходимо чувству долга. Не только отвага осуществления, но и готовность к любым испытаниям своих представлений на прочность. Тогда долг наш будет нашим флагом, а не каторжным ядром, к которому мы прикованы невесть почему и которое мы волочим, кряхтя, по жизни неизвестно зачем.

По этому бесконечноэтажному Дому, уходящему и ввысь и вглубь, я бродил, словно призрак. Никто меня не замечал, и сквозь запертые двери я проходил беспрепятственно.

Стены Дома были увешаны лозунгами и плакатами, с которых на каждого проходящего глядели зоркие глаза и в каждого остановившегося тыкали обличающие пальцы. «Наполним наш Дом образцовым уютом», «За сахарную свёклу все в ответе», «Лучшие силы – на благо Дома», «Любой ценой искореним тараканов», «Да здравствует наш Домовой Комитет», «А ты не забыл отдежурить по этажу?», «Наш Дом – наша крепость»…

Жильцы подземных этажей были мускулистыми и темнолицыми. У тех, кто постарше, лоб был увенчан угловатыми морщинами, образующими подобие заглавной буквы «Д». Верхние жители были толсты и на лицо и на тело. Говорили они весомо – в отличие от молчаливых нижних жителей и от средних, склонных к сбивчивой скороговорке. Но всё, что говорил любой из жителей Дома, можно было прочитать на стенке.

Между лозунгами и плакатами висели расписания. На каждом этаже была череда комнат, куда исчезали по расписанию местные жители. Мне заходить туда было страшно. На подземных этажах из комнат доносился лязг и треск, а из-под дверей тянулся дымок с ядовитым запахом. На средних этажах шелестели бумаги и веяло сигаретной горечью, а люди выходили из этих дверей очумевшими от скуки. Из верхних рабочих комнат не доносилось ни звука, и это было страшнее всего.