Хидыр Дерьяев - Вьюга

Отара прошла по краю песков и выкатилась на такыр. Здесь, на ровном месте, овцы пошли еще быстрее. «О святой Муса! Спаси моих овец! О аллах, дай мне силы не отстать от отары!»

Видимо, святой Муса услышал мольбы чабана, потому что Перман-ага по-прежнему не отставал от отары, иногда чуть не вприпрыжку догоняя ее.

Овцы начали падать. Одна за другой, одна за другой… Пытаясь хоть немножко сдержать ход отары, заставить передних двигаться медленнее, Перман-ага, забыв о благоразумии, забежал вперед. И сразу случилось то, что должно было случиться: отара начала раздваиваться, как рогатина. «Святой Муса! На помощь! Хоть ту, левую половину заворачивай! Я отсюда буду!»

Перман бросился в обход той половины отары, что забирала вправо. Но овцы, отбившиеся влево, бежали и падали, падали, а те, что оставались на ногах, все больше уходили влево. Вмешательство святого Мусы заметно не было, а вот Ёлбарс и Атбилек действовали успешно. С помощью собак Перман-ага сбил наконец отару воедино и снова пошел за ней.

Чабан своими глазами видел, что соединить овец помогли ему собаки, однако нисколько не сомневался, что это святой Муса руководил действиями Ёлбарса и Атбилека и, оказав тем самым помощь ему, Перману, устремился к другим отарам, к другим чабанам, терпящим такое же бедствие. Но даже если бы собрать отару не удалось, Перман-ага все равно был бы уверен, что помочь в пустыне может только святой Муса. Не помог, значит, не смог, не управился — очень уж много людей и скота нуждаются сейчас в нем.

Отара все больше растягивалась в длину, в снежной мгле не видно было ни конца ее, ни начала. Она давно уже двигалась без передышки, и слабые овцы все заметнее отставали от передних, более сильных и выносливых. Но и те, что возглавляли отару, и те, что плелись в конце, двигались до последней капли силы, до последнего своего дыхания. Они словно понимали, что если упадут, то уже не встанут.

Овцы падали все чаще и чаще. Перман-ага, ослепленный белой мглой, видел лишь тех, что были перед ним, но он знал, что падают и передние — он то и дело натыкался на полузанесенных снегом еще теплых овец.

Перман понимал: больше половины отары пропало. Но он шел и шел вслед за оставшимися овцами, он должен был идти до тех пор, пока не падет последняя овца. Таков закон овцеводов, а Перман-ага был настоящим чабаном.

Вдруг он заметил, что отара вроде бы начала сбавлять ход, густеть, сбиваться в кучу. Слава богу, можно было наконец присесть где-нибудь за кустом и хоть чуточку передохнуть.

Однако Перман-ага решил обежать отару, чтоб поглядеть, в чем там дело, и, когда он это увидел, крик ужаса вырвался из его груди. Одна за другой овцы прыгали вниз с крутого обрыва. Задние подталкивали передних, торопясь последовать их примеру. Метались и лаяли собаки, пытаясь остановить, удержать овец.

Перман-ага пробовал отталкивать овец, бил их своим посохом, но удержать отару было так же немыслимо, как грудью преградить путь горному потоку. Овцы есть овцы: та, что следует сзади, обязательно повторит все, что сделала идущая впереди…

Когда последняя овца совершила свой смертельный прыжок, Перман наконец опустил посох и, подойдя к самому краю, заглянул вниз. На дне оврага лежала темная недвижная груда тел. В ужасе воздел он руки к небесам: «За что?! За что покарал ты меня, боже?» — крикнул Перман-ага и вслед за овцами бросился вниз с обрыва…

…Ни зимы, ни бурана… И вдруг орлы… Опять эти страшные птицы! Перман бросается на них, размахивает посохом. Одному он переломил крыло, другому шею… Но орлов слишком много. Их целая стая! Целая туча! Они хватают ягнят, хватают ярок… И вот один, самый огромный, самый страшный, бросается на Пермана и со зловещим клекотом впивается ему когтями в голову. «Папа! Папа! — слышит вдруг Перман в орлином клекоте. — Папа! Ты жив? Открой глаза, папа!»

Перман-ага с усилием разлепил веки. На мгновение перед ним показалось лицо Сердара. Потом все исчезли, стало темно.

В любую эпоху, в любом человеческом обществе, у каждого племени, каждого рода есть свои традиции и обычаи, и если один из членов человеческого коллектива отказывается следовать этим традициям, он неизбежно противопоставляет себя остальным, вступает в конфликт с современниками.

Главными хранителями традиций при племенном строе были старейшины: старейшина племени, старейшина рода, старейшина клана.

В семье тоже был свой авторитет — самый старый, самый уважаемый человек — хранитель порядка, хранитель семейной чести.

В семье Пермана таким лицом являлась его мать, старуха Аннабиби, и ни один из членов семьи не смел да и не решился бы пойти наперекор ее воли.

Для Сердара, учившегося в новой, советской школе, а потом — в вузе, получившего иное воспитание, бабушка Аннабиби оставалась близким и бесконечно дорогим ему человеком, но давно уже не была авторитетом в вопросах морали, нравственности и семейного права. Аннабиби, старуха решительная и по-своему очень разумная, понимала, что внук, однажды уже нарушивший решение семейного совета, не остановится перед тем, чтобы нарушить ее волю и самому решить, как ему быть с женитьбой. Надо было спасать своевольного, но неразумного, по ее мнению, Сердара, и бабушка Аннабиби решила воспользоваться его отсутствием. Посоветовавшись с Мередом и его женой — больше, конечно, для формы, потому что в их согласии старуха не сомневалась, — Аннабиби направилась к Дурджахаи.

Нелегко было бабушке Аннабиби сделать этот шаг. И не только потому, что нарушала волю любимого своего внука, идя объясняться с матерью его невесты, но и потому, что понимала: избавляя от позора свой дом, она несет не меньший позор, а может быть, и настоящую беду в дом Дурджахан.

Но выбор был неизбежен, и старуха решилась любой пеной спасти свой дом от позора.

Вот с таким-то решением и вступила она в кибитку Дурджахан.

Хозяйка, завидев в дверях сваху, приветливо поздоровалась с ней и, как положено, стала приглашать пройти в передний угол, но старуха как-то странно топталась в дверях, и Дурджахан почуяла недоброе.

— Проходите, прошу вас… — повторила она, уже менее настойчиво.

— Не буду я проходить… — промолвила старуха. — Я не сидеть пришла.

— Не сидеть? — Дурджахан встревожилась не на шутку. — Вы что же, с какой-нибудь вестью? — она испуганно взглянула на гостью.

— Да… хотела… — промямлила Аннабиби, продолжая стоять у двери.

— Ну что ж, — сказала Дурджахан, подавив внутреннюю дрожь. — Все равно надо сесть. Рассказывайте, какие у вас вести. — Женщина замолчала, чувствуя, что со рту у нее вдруг пересохло, а сердце бьется высоко, высоко, чуть не у самого горла.

А Аннабиби не могла произнести ни слова — язык вдруг распух, шершавый стал, как кошма; она сидела, тяжко отдуваясь, не в силах даже взглянуть на хозяйку.