Джошуа Феррис - И не осталось никого

Потом поставила точку и стала дожидаться ответа. Обычно, получив от Женевьевы ответ, она, вместо того чтобы писать ей еще (на что уходило чересчур много времени, ведь Марсия была художником, а не автором), сломя голову летела в кабинет Женевьевы, закрывала дверь, и две женщины заводили разговор. Единственное, что хоть как-то утешало в геморройном событии с участием геморройных людей, так это мысль, что потом можно будет все выложить Женевьеве, которая поймет тебя лучше, чем кто-либо другой. Марсия могла бы позвонить матери, и мать выслушала бы ее. Она могла бы позвонить одному из четырех братцев, и любой из этих качков был бы просто счастлив отлупить геморройного типа. Но они не поняли бы ее. Они бы ей посочувствовали, но это совсем другое дело. Одного кивка Женевьевы было достаточно — Марсия знала, что до той дошло. Все мы остро ощущали эту насущную для каждого необходимость — быть понятым. Но е-мейл Марсия получила не от Женевьевы. Е-мейл она получила от Джима Джеккерса. «Ты меня имеешь в виду?» — писал он. Амбер Людвиг написала: «Я не Женевьева». Бенни Шассбургер написал: «Ты случаем не обкурилась?» Том Мота написал: «Ха!» Марсия пришла в ужас. За две минуты она получила шестьдесят пять е-мейлов. Один пришел из отдела кадров с предупреждением об опасностях, которыми чревата рассылка частных е-мейлов. Джим написал во второй раз. «Не могла бы ты мне сказать: ты меня имела в виду? Марсия, это я — тот геморрой, о котором ты пишешь?»

Марсия готова была убить Джима, потому что иногда по утрам он, дошаркав до лифта, приветствовал нас словами: «Ну, мои ниггеры, что там у нас?» Он говорил иронически, в шутку, но у него это плохо получалось. Нас от этого едва не тошнило, особенно Марсию. И особенно если при этом присутствовал Ханк.

В те дни редко кто-то из нас со страшной скоростью катал кого-нибудь в кресле с колесиками. Большую часть времени заполняли долгие, очень долгие паузы, в которые мы, склонясь над столами, слышали лишь собственное сопение и корпели над порученными заданиями, забывая про все на свете. Такие паузы затягивались на вечность, но в конце концов Бенни, которому все это надоедало, приходил и, встав в дверях, говорил:

— Эй, что вы делаете?

Это мог быть любой из нас.

— Работаем, — таков был обычный ответ.

Услышав это, Бенни стучал своим дешевеньким перстеньком по двери и удалялся прочь.

Как мы ненавидели наши кружки для кофе, наши коврики для мышек, наши настольные часы, наши ежедневники, содержимое ящиков наших столов! Даже фотографии близких людей, приклеенные лентой к мониторам компьютеров для поддержки и поднятия настроения, превращались в докучливые напоминания о времени, отбываемом на службе. Но потом мы получали новый кабинет попросторнее, перетаскивали туда свое барахло и тогда начинали все любить снова, тогда мы напрягали извилины, соображая, что куда поставить, а в конце дня с удовольствием смотрели, как здорово старые вещи смотрятся в этом новом, улучшенном, важном пространстве. В эти минуты мы ни чуточки не сомневались, что приняли абсолютно правильные решения, хотя по большей части мы были мужчинами и женщинами, исполненными сомнений. Куда бы вы ни заглянули — в коридорах и туалетах, в кофе-баре и кафетерии, в холлах и принтерных комнатах повсюду были мы с нашими сомнениями.

Во всем этом треклятом заведении, казалось, была единственная электрическая точилка для карандашей.

Мы не испытывали особой приязни к циникам. Каждый в то или иное время оказывался циником, но особой выгоды оттого, что мы оплакивали свое немыслимое счастье, мы не получали. На национальном уровне дела шли довольно неплохо, и предпринимательские денежки доставались нам с легкостью. Машины, приобретаемые для домашних нужд (машины, которые едва помещались на подъездных дорожках перед нашими жилищами), чем-то напоминали танки — создавалось ощущение, что если забраться внутрь, то нашим детям уже не грозят никакие опасности. Впрочем, бояться и так было нечего, когда сегодня одно Ай-пи-о, завтра — другое. Каждый к тому же знал какого-нибудь банкира. А как было здорово в майское воскресенье прокатиться на горных велосипедах вокруг лесного заповедника — бутылки с водой, защитные шлемы и все такое. Преступность была на невиданно низком уровне, и мы слышали сообщения о том, что бывшим получателям социального пособия теперь дали надежную работу. Каждый день на рынке появлялись какие-нибудь новые средства для волос, и у наших стилистов на стеклянных полочках стояли аккуратные ряды этих изделий, а мы разглядывали их в зеркале, болтая о пустяках, и каждый из нас был уверен, что один из них подходит именно мне. Но все же некоторым из нас никак не удавалось обзавестись бойфрендом. У некоторых из нас жены предпочитали спать отдельно.

Бывали дни, когда мы встречались в кухне на шестидесятом за ланчем. Места за столиком хватало только на восьмерых. Если все было занято, то Джиму Джеккерсу приходилось есть сэндвич над раковиной и пытаться вести с нами беседу оттуда. Нам это было удобно — потому что если возникала нужда, то он мог передать ложку или пакетик с солью.

— Работать с геморройными людьми — сплошной геморрой, — сказал Том Мота, обращаясь к столу.

— Пошел ты в жопу, Том, — ответила Марсия.

Нам не давали покоя охотники за головами. Они донимали нас обещаниями более высоких должностей и жалований. Некоторые уходили, но большинство оставалось. Нас и здесь устраивали наши перспективы, и мы ничуть не хотели дополнительной докуки знакомства с новыми людьми. Нам и тут пришлось потратить какое-то время, чтобы начать чувствовать себя в своей тарелке. В первый день на работе имена влетают в одно ухо и вылетают в другое. Только-только вас представили какому-то типу с огненно-рыжей головой и белоснежной кожей, усыпанной веснушками, а перед вами уже чья-то новая физиономия, а потом еще. Пройдет несколько недель, и вы постепенно начнете связывать между собой лица и имена, а в один прекрасный день — шелк, и в мозгу навечно засело: того буйного рыжеволосого зовут Джим Джеккерс. Его уже не перепутаешь с Бенни Шассбургером, чье имя попадалось тебе в е-мейлах и распечатках, но ты пока еще не идентифицировал его с полноватым, пухлолицым евреем, у которого волосы жесткие как проволока и в мелкую кудряшку. Столько людей! Столько разных фигур, разного цвета волос, стилей моды.

Марсия Двайер носила прическу а-ля восьмидесятые. Она слушала жуткую музыку, ансамбли, из которых мы выросли еще в одиннадцатом классе. Некоторые из нас никогда не слышали о той музыке, которую она предпочитала, и вообще как ей могла нравиться такая какофония — уму непостижимо. Некоторые из нас вообще не любили музыку, другие предпочитали разговорное радио, а у довольно большого контингента приемники всегда были настроены на станцию «Олдис» [1] Радиостанция, специализирующаяся на музыке прошлых лет, аналог «Ностальжи». (Здесь и далее примеч. перев.) . Когда мы все разъезжались по домам, засыпали и город погружался в сумерки, в пустом офисе продолжала играть «Олдис». Представьте себе — только прямоугольник света в дверях. Веселенькая мелодия «Дрифтерс» [2] «Дрифтерс» — один из старейших американских ансамблей, играющий в стиле ду-воп (негритянский гармонический вокал). наполняет темноту ночи в два и в три часа, а где-то происходят убийства, заключают сделки наркодилеры, совершаются насилия. Кривая преступности шла вниз, но преступность как таковая еще не была изжита. По утрам наши любимые диджеи возвращались и ставили нам наши любимые ностальгические песни. Большинство из нас сначала выковыривали изюм, а потом уже съедали булочки.

Читать дальше