Джошуа Феррис - И не осталось никого

Он вытащил свое снаряжение — две банки белил, глубокую ванночку, два сменных катка для валика и телескопический удлинитель. Том отхлебывал из крышечки термоса, замешивая и наливая белила, и скоро мартини радостно ударил ему в голову. Первые лучи солнца коснулись его, когда Том, двигаясь по мосткам, закрашивал малярным валиком лицо на щите, и скоро эффективные и методические действия привели к тому, что оно стало исчезать. Это лицо провисело здесь несколько месяцев — всю суровую чикагскую зиму и начало сезона весенних дождей, и местами на бумаге образовались пузыри готовой вот-вот треснуть краски. Благодаря удлинителю Тому удалось закрасить даже больше, чем он рассчитывал, но работы еще оставалось немало, а потому он положил валик, допил мартини и вытащил из рюкзака пейнтбольный пистолет. Налив новую порцию мартини, Том зарядил пистолет. Со своего места на мостках он мог видеть лицо девочки только под очень большим углом, а это мешало ему целиться. Но он принес с собой много белых шариков, точно в цвет белилам. И когда небо возвестило о наступлении еще одного пустого, бесконечного уик-энда, Том, прихлебывая мартини, принялся ходить туда и обратно по мосткам и стрелять из пистолета белыми шариками, отчего лицо мертвой девочки покрывалось все новыми и новыми мучительными пятнами. Его апелляция к Джейн Тримбл ни к чему не привела, а когда он утром предыдущего дня разговаривал с Джанин, она сказала, что больше не может видеть этот щит.

Внештатная деятельность Карла — Том говорит «бля» — Признание и Быстрый ответ на звонок Тома — Все двоится и кажется красным — Снова ниже пояса — Мутотень о командном духе — Источник — Разговор с Карлом — Линн в офисе — Разговор с Сэнди — Новая дверь Дейдры — Не вмешивайте Робби Стоукса — Марсия, тебе что, трудно позвонить? — К чертовой матери этот разговор

В один прекрасный день Карл взял монитор своего компьютера и поставил его на другую сторону стола. Перестановка ему не понравилась, а потому к концу дня он вернул монитор на прежнее место. Но в промежутке Карл заметил, сколько пыли скопилось у него на столе, а потому на следующее утро принес из дома все, что нужно для уборки, и протер стол, тумбочку и стеллаж. Он остался, когда все ушли, и протер мебель в кабинетах по всему коридору. Мэрилин, конечно же, допоздна оставалась в больнице, и, поскольку никакой иной деятельности для него не нашлось, Карл, как это ни удивительно, с удовольствием взялся за эту работу. На следующий вечер он протер столы и тумбочки в кабинетах на другом этаже, но Ханк Ниари, засидевшийся за своим неудавшимся романом, вернулся из туалета и обнаружил, что Карл протирает тряпкой ножки его кресла. Ханк удивился: «Ты что это делаешь, Карл?»

Еще Карл начал прикрывать глаза блокнотом во время планерок. Он приходил в помещение, швырял блокнот на стол и щурился от внезапного света.

«Господи Иисусе, какой жуткий свет», — говорил он, опуская руку на блокнот.

Он мигал и щурился, пытаясь приспособиться, но в конечном счете вновь прибегал к помощи блокнота.

«Так и бьет в глаза. Нельзя ли немного притушить свет?»

Мы в полутьме искоса поглядывали друг на друга недоумевающими глазами.

Наконец Том Мота сказал ему: «Карл, старина, свет выключен».

Так оно и было на самом деле — солнечный свет, проникающий через окна, вынудил нас отключить электрический. Но Карл продолжал щуриться и в течение всей планерки так и не отнимал блокнот от глаз.

Некоторое время спустя он пустился бежать по большому коридору. Сделав первый круг, Карл пошел на второй. В третий раз впечатление создалось такое, что он делает круги по беговой дорожке. Несколько человек стояли в дверях Бенни Шассбургера и болтали с Бенни, сидевшим внутри. Когда Карл появился снова, Том крикнул ему:

— Карл! Что за ерунда? Ты что это делаешь?

Карл остановился измерить свой пульс, а потом, словно кот, которого бесполезно вразумлять, помчался дальше.

— Что с ним такое? — спросил Бенни у Тома.

— Откуда мне знать? — пожал плечами Том.

Не прошло и недели, как Карл заделал картоном окна в своем кабинете.

«Бля!» — сказал про себя Том.

Хотя ни начальство, ни офис-менеджер не одобрили картон напрямую, особо возражать против него не стали, поскольку мы — народ творческий и у некоторых из нас свои тараканы в голове, а если их начать давить, то мы не сможем сочинять броские заголовки и составлять привлекательные композиции. Правда, вопрос на сей счет Карлу задали, и он объяснил, что у него вдруг, ни с того ни с сего, появилась невероятная чувствительность к свету. И в качестве доказательства предъявил пару больших солнцезащитных очков, какие обычно носят пожилые люди; он заявил, что теперь всюду носит эти очки — иногда даже и в офисе. Призрак компенсационного иска агентству, казалось, витал над чувствительными глазами Карла, а потому Линн Мейсон сказала офис-менеджеру, что не возражает против картона на окнах у Карла. Потом, когда у нее появилась пара минут на размышление, Линн зашла к нему в кабинет.

— Внезапная повышенная чувствительность к свету — это похоже на болезнь, — сказала она, стоя в дверях Карла. — Может, вам стоит обратиться к офтальмологу?

— Нет-нет, — сказал Карл.

— Я не хочу совать нос в ваши дела, но когда вы в последний раз были у врача, Карл?

— Мне не нужен врач, — помотал головой Карл.

Он принялся объяснять, что если бы не повышенная чувствительность к свету и изредка посещающие его мучительные головные боли, да еще случаи головокружения и повышенного потоотделения, то он за всю жизнь не чувствовал себя лучше.

— Они прогнали все мои мысли о самоубийстве — объявил Карл.

Линн так ошеломило откровенное признание Карла в мыслях о самоубийстве, что она даже не сообразила спросить: кто это — они? Кто их прогнал? Вместо этого Линн вошла в кабинет Карла, прикрыла дверь и спросила:

— Карл, у вас были мысли о самоубийстве?

— О да, — признался Карл. — Часто. Я проводил исследования. Я знал… нет, у меня серьезные сомнения, что вам интересны все эти детали. Но могу вам сказать, что был готов.

Линн слушала его, как она иногда умеет, с видом человека, получающего за это почасовую оплату. Она присела на уголке его стола и озабоченно нахмурилась на привычный манер, а Карл принялся рассказывать свою историю — долгие ночи, когда Мэрилин работала допоздна и он оставался один, как он завидовал тогда ее работе и ненавидел свою, как все его труды потеряли всякий смысл.

А потом он сказал кое-что, давшее Линн представление о глубине, непостижимой глубине его прежнего отчаяния.

— Вы только не тревожьтесь, когда я вам это скажу, — сказал Карл, — потому что я вам гарантирую: все это в прошлом, но одна из причин — и я стыжусь этого, — но вот одна из причин, по которой я думал убить себя… Мне хотелось, чтобы она нашла мое тело, — Карл вдруг разрыдался. — Моя жена! Моя красавица жена! Она такая милая, такая добрая. — Он стал понемногу успокаиваться. — Не могу вам передать, Линн, какая она добрая и как любит меня. И знаете, работа у нее такая тяжелая. У нее постоянно перед глазами тяжелые больные. Они все время умирают. Но она их любит. И меня она любит. А я хотел сделать эту ужасную вещь!