Джошуа Феррис - И не осталось никого

— Кто же вы тогда? — спросила она. — Волк-одиночка?

— Ну, это похоже на кого-то, выходящего ночами на дорогу.

— Значит, вы — не волк-одиночка. Вы — не элитист. Вы — не циник. Что же остается, Джо? Вы — святой.

— Да, святой. Я — святой. Нет, для этого нет подходящего слова. Хорошо, послушайте, — сказал он, выпрямляясь на скамейке и отводя глаза в сторону. — У меня есть для вас одна история.

Она сняла крышечку со стакана газировки, вытащила кубик льда и положила его в рот, потом вернула крышечку на место и, вздрогнув, снова ухватила рукой волосы.

— Как вы можете это есть? — спросил Джо. — Вам не холодно?

Женевьева побултыхала кубик во рту.

— Расскажите вашу историю.

Он помолчал, глядя на голубей, кормящихся неподалеку, на проходящих мимо людей. В Водонапорной башне проводилась художественная выставка, и в двери по двое, по трое входили и выходили люди.

— Я связался с этой бандой в школе, — начал Джо. Он снова отвернулся и продолжал говорить, не глядя на нее. — Я обнаружил, что делал много всяких идиотских глупостей. Плыл по течению. Курил много марихуаны с людьми, которые были… Господи милостивый, да они все были конченые ребята. Вы ведь знаете, что я учился в Даунерс-Гров? [94] Пригород Чикаго.

— Я думала, вы из Мэна.

— Мы жили в Мэне, пока моего отца не сократили. Тогда мы переехали сюда. Я не хотел переезжать. Кто хочет переезжать, когда переходишь в старшие классы? Начинать все с новыми ребятами ужасно не хотелось. Но я еще в младших классах познакомился с кое-какими ребятами. Бедолаги из бедных семей. Вообще-то это был замечательный год. Я даже первокурсником не жил так замечательно. Так вот, год кончается, школа вот-вот должна закрыться на лето, и мы с дружками собираемся проучить одного мальчишку, повадившегося названивать девчонке, которая гуляет с нашим дружком. Звонит ей, приглашает погулять, поносит моего дружка почем зря. И его родителей тоже поносит, потому что эти люди… — Тут он замолчал и тряхнул головой. — Этот наш дружок — родители у него были жуткие пьяницы. Все, что я помню, когда мы приходили в его дом, — повсюду собаки, бутылки виски вдоль одной стены на кухне. Собачье дерьмо повсюду в доме, и никто его никогда не убирает. Но до моего дружка дошло, что его родителей поносят, и мы, естественно, решили, что этого сучонка нужно как следует проучить. Звали его Генри. Генри Дженкинс. Генри Дженкинс из Даунерс-Гров, север. Мы с ним дружили около месяца, пока кто-то с ним не поссорился, и тогда мы его выгнали из нашей компании. Генри был такой костлявый маленький пижон, словно у него случилась задержка в росте, потому что он по виду был не больше восьмиклассника, хотя и наш ровесник. Такого любой мог проучить. Нашему дружку не требовалась помощь. Но мы все решили, что если его родителей поносили и еще подружку у него пытались отбить, то мы не должны оставаться в стороне.

— Мальчишки, — заметила Женевьева.

— Нет, я бы не назвал нас мальчишками, — сказал Джо, качая головой. — Некоторые из тех парней были уже здоровенными оболтусами. Не мальчишками. И я, помню, думал: да чтобы проучить Генри, никому помощь не нужна. Да Генри на ровном месте мог сам себе синяков наставить, без чьей-либо помощи. И вот в день, когда это должно было случиться, после школы, меня начинает мутить, потому что я нервничаю — я что, и вправду собираюсь сделать это? Нас всего шестеро, да, шестеро против одного хилятика Генри. Это не моя драка. Я знаю, что не должен встревать. Но этого недостаточно — это просто трусость. На самом деле мне нужно выступить против. Выступить против моих друзей. Но я что, сумасшедший? Они же мои друзья. У вас в школе не так уж много друзей, а я ведь сколько времени ходил один-одинешенек. Нет, никто не выступает против своих друзей. С друзьями нужно быть заодно. И потому, когда я сказал им, что не буду участвовать…

— Значит, вы-таки выступили против?

— Выступил. Сказал, что не буду это делать. И даже пошел еще дальше: сказал, что и им не стоит вмешиваться. Они посмотрели на меня так, словно я был хуже Генри, потому что Генри-то, по крайней мере, не был им другом. А я был. Ну, тогда они мне говорят, что ж, иди домой, если ты такой. Вали, цыпленок, иди домой. Но я не мог уйти. Они же были мои друзья. К тому же я и за Генри опасался, и я решил, для него будет лучше, если я останусь на всякий случай… Ну, не знаю на какой. Если бы ситуация вышла из-под контроля, то кто-то должен был быть рядом, чтобы помочь ему. И что, вы думаете, я в конце концов сделал? А сделал я вот что. Смотрел, как они схватили Генри, взяли садовые шланги — у нас все это было продумано. Воображение у нас работало, дай боже. Мы украли садовые шланги где-то по соседству, мои друзья хорошенько связали ими Генри, словно веревкой. А когда его руки и ноги были связаны садовым шлангом, он, поверьте мне, и пальцем пошевелить не мог. Потом они затолкали ему в рот чью-то рубашку, чтобы его криков никто не услышал. Он катался по земле у себя во дворе, глаза выпучил, а все стояли и смеялись. Потом его поставили на ноги и принялись пинать под задницу. Пнут — и он падает. Они его поднимают и снова пинают под задницу. Он падает, но руки у него связаны и он не может самортизировать падение. А они делали это снова и снова. Поднимают, пинают, смотрят, как он падает. Поднимают, пинают опять. Он каждый раз падает с таким тупым звуком. Он рыдал как сумасшедший. А я смотрел. Я не мог их остановить. Но и уйти я не мог — мало ли, вдруг они захотят сделать с ним что-нибудь ужасное, например, швырять камни ему в голову, а такая возможность рассматривалась. Но они этого делать не стали. В конечном итоге они оставили его во дворе — пусть, мол, родители найдут его там, мы его оставили, хочу сказать я. Я убежал вместе со всеми остальными. А когда ко мне домой пришла полиция и показала моим родителям фотографии синяков на теле Генри, то разве я мог что-то сказать? Но я же в этом не участвовал, я только смотрел, или на самом деле я стоял там, чтобы его защитить. Потому, что это было правдой в той же мере, что и ложью. И вот я за участие в избиении попал в ювенальный суд и последний год в школе провел в жутком, кошмарном месте.

— Вы мне об этом никогда не говорили.

— Я об этом никому не говорю. И не потому, что мне стыдно. Хотя, можете поверить, мне стыдно. Но я не рассказываю эту историю не поэтому. Это дело прошлое, оно кончено, принадлежит истории. Я целый год провел в аду, а потом поступил в колледж. Я так и не вступил ни в одно студенческое сообщество. Я не хотел связываться ни с какими сообществами. Но я вам скажу, чего еще я никогда не делал. Я никогда не вступал и ни в какие свободные ассоциации — антисообщества. Они были практически как клубы. Я никогда не бранил членов сообществ, потому что я знал этих ребят и по отдельности хорошо к ним относился, а к некоторым даже очень хорошо. А если у меня когда и возникало искушение бранить их, то меня тут же одолевали воспоминания. Вступить в клуб, потерять свободу… Потерять свои убеждения. Вот в чем моя вина, Женевьева. Я верю, что я лучше, чем группа. Не лучше, чем кто-то в отдельности. Хуже. Потому что я стоял в стороне и смотрел, как пинают Генри, связанного садовым шлангом. Этому нет подходящего слова. Я — тот, кто лучше, умнее, человечнее, чем любая группа. В известном роде противоположность элитисту. Но из этого не вытекает, — добавил Джо Поуп, — что я дурной и конченый человек. И что я не сгораю от стыда.