Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

Было первое воскресенье после Пасхи, день последнего в этом сезоне боя быков. Специально по такому случаю из Испании привезли четырех животных, поскольку испанские быки свирепей мексиканских. Может, по причине разреженной атмосферы высокогорья, а может, просто виной тому дух Западного полушария, но местным животным недостает «бодрости», как выразился Оуэн.

Оуэн, хоть и был завзятый социалист и не одобрял корриду, сказал:

— Мы еще ни разу не были на бое быков. Надо бы сходить, посмотреть.

— О да, думаю, обязательно надо посмотреть, — согласилась Кэт.

— Кроме того, для нас это последняя возможность, — добавил Оуэн.

Он сорвался с места, намереваясь идти за билетами; Кэт отправилась с ним. Когда она оказалась на улице, сердце у нее упало. Словно некто крохотный внутри нее упирался недовольный. И она, и Оуэн едва владели испанским; перед кассами царило столпотворение, и из толпы к ним двинулась какая-то неприятная личность, говорившая с американским акцентом.

Билеты, разумеется, следовало бы взять в «Тень». Но они хотели сэкономить, к тому же Оуэн сказал, что предпочитает сидеть с народом, поэтому, как ни отговаривали их кассир и любопытные, они купили билеты на зарезервированные места на «Солнце».

Представление устраивалось днем в воскресенье. На всех трамваях и кошмарных маленьких камионах — омнибусах «фордах» — было написано «Тореро», и все они направлялись в Чапультепек. Неожиданно Кэт смутно почувствовала, что ей не хочется ехать.

— Что-то я не жажду ехать, — сказала она Оуэну.

— Ну почему же? Я из принципа против боя быков, но мы его еще ни разу не видели, поэтому необходимо поехать.

Оуэн был американец, Кэт ирландка. «Ни разу не видели» значило «надо ехать». Логика скорей американская, нежели ирландская, и Кэт оставалось лишь уступить.

Виллиерс, разумеется, жаждал ехать. Но ведь он тоже американец, и тоже ни разу не видел боя быков, и, поскольку он моложе, ему это надо больше всех.

Они сели в такси и отправились. Старый «форд» помчался, дребезжа и громыхая, по широкой убогой улице, местами заасфальтированной, местами булыжной, среди воскресной безотрадности. У некоторых домов в Мехико вид какой-то особо гнетущий, тоскливый и безотрадный.

Такси по боковой улочке подъехало к огромным железным опорам стадиона. В проходах какие-то замарахи продавали пульке {2} и сласти, лепешки, фрукты и еще что-то, отвратительно жирное. У входа топтались низкорослые солдаты в линялой розовато-желтоватой форме. Надо всем этим грозно нависало переплетение железных конструкций огромного уродливого стадиона.

У Кэт было такое чувство, будто она входит в тюрьму. Но Оуэн в возбуждении бросился ко входу, обозначенному в билете. В глубине души ему тоже не хотелось идти. Но он был истинный американец и, если где-то что-то показывали, должен был это увидеть. Это была «Жизнь».

Человек, проверявший на входе билеты, неожиданно преградил Оуэну дорогу, положил ладони ему на грудь и обшарил его всего спереди. В первый момент Оуэн вздрогнул, ошеломленный, но сдержал возмущение. Закончив, человек отступил в сторону. Кэт стояла, окаменев.

Человек махнул им, чтобы они проходили, и Оуэн тут же заулыбался как ни в чем не бывало.

— Ищет огнестрельное оружие! — сказал он Кэт, вращая глазами в радостном возбуждении.

Но она еще не пришла в себя от ужаса, вызванного в ней мыслью, что этот тип мог коснуться ее своими лапами.

Пройдя тоннель, они оказались в железобетонной впадине амфитеатра. Человек, с виду обыкновенный грязный бродяга, подошел взглянуть на их билеты. Дернул головой в сторону нижних рядов и заковылял прочь. Теперь Кэт знала, что она в ловушке — огромной бетонной ловушке для тараканов.

Они спустились по крутым бетонным ступенькам, пока не оказались всего в трех ярусах от арены. Тут находился их ряд. Пришлось садиться прямо на бетонную скамью с толстыми железными валиками, разделявшими пронумерованные места. Это и был зарезервированный сектор на «Солнце».

Кэт осторожно опустилась между двумя железными валиками и рассеянно огляделась.

— По-моему, захватывающе!

Как у большинства современных людей, в ней сильна была воля-к-счастью.

— Захватывающе, правда, Бад? Как считаешь? — обращаясь к Виллиерсу, крикнул Оуэн, у которого та же воля превратилась чуть ли не в манию.

— Что ж, можно и так сказать, — ответил Виллиерс уклончиво.

Ну да, Виллиерс был молод, ему только исполнилось двадцать, тогда как Оуэну перевалило за сорок. Молодое поколение куда практичней в отношении «счастья». Он поехал с ними, чтобы увидеть захватывающее зрелище, но не собирался говорить, что оно захватывающее, пока не увидит собственными глазами. Кэт и Оуэн — Кэт тоже было под сорок — обязаны восторгаться зрелищем из своего рода почтения к самому великому Устроителю зрелищ — Провидению.

— Послушайте! — сказал Оуэн. — Предлагаю попытаться защитить свои зады… — и, заботливо сложив дождевик, постелил на бетонной скамье для себя и Кэт.

Они снова уселись и принялись оглядывать стадион. Они явились рано. На трибунах противоположной стороны темнели, словно пятна редкой сыпи, зрители. Арена прямо под ними, аккуратно посыпанная песком, была пуста, а над нею, на бетонном охвате, огромная реклама шляп с изображением соломенного канотье, какие носят в городе, и реклама очков — дужки сложены, сверкающие, кричащие.

— Где же тогда «Тень»? — спросил Оуэн, выворачивая шею.

На верху амфитеатра, у самого неба, бетонные ложи. Это и была «Тень», где сидели все сколь-нибудь важные персоны.

— О, нет, — сказала Кэт, — я бы не хотела сидеть так высоко, оттуда ничего не увидишь.

— Я тоже! — поддержал ее Оуэн. — Здесь у нас, на «Солнце», куда лучше, тем более что в конце концов не очень-то и печет.

Небо собирало облака, готовясь к сезону дождей.

Время приближалось к трем, народ прибывал, но бетонные трибуны по-прежнему оставались полупустыми. Нижние ряды были зарезервированы, поэтому основная масса людей рассаживалась в средних рядах, так что господа, вроде нашей троицы, сидели более или менее обособленно.

Но это уже была толпа, которую составляли главным образом упитанные горожане в черных тесных костюмах и маленьких соломенных шляпах вперемешку с темнолицыми батраками-пеонами в огромных сомбреро. Те, что в черных костюмах, видимо, были служащими, клерками и фабричными рабочими. Кое-кто привел своих женщин — небесно-голубой шифон, коричневые шифоновые же шляпки и лица, напудренные так густо, что походили на зефир. Некоторые явились всей семьей, с двумя или тремя детьми.