Эдуард Пашнев - В году тринадцать месяцев

— Ты заметила, мы и здесь окна обклеили. Теперь у тебя будет тепло.

Ирина не заметила. Она спрыгнула с дивана, подошла к окну, попробовала пальцем подсохшую бумагу, продавила в одном месте ногтем.

— Он и здесь тебе помогал?

— Да.

— С какой стати он старается?

— Ни с какой. Просто хороший, одинокий человек.

Ирина внимательным взглядом посмотрела на мать, безжалостно улыбнулась.

— Хороший — это хорошо. Одинокий — плохо.

Ольга Дмитриевна растерянно заморгала глазами.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что ты тоже у меня одинокая.

— У меня есть ты.

— И он!

Ирина с жестокостью маленькой, злой девочки показала рукой за спину, где в простенке между двумя окнами висел портрет генерала. И держала так руку, пока Ольга Дмитриевна виновато не опустила глаза.

— И он. — согласилась она.

Ужин получился скучным.

Ольга Дмитриевна опрокинула солонку и расстроилась. Вместо того чтобы собрать соль, отвернулась и вытерла фартуком глаза.

— Что такое? — удивилась Ирина.

— Соль рассыпала.

— Ну и что?

— К ссоре.

— Да с кем тебе ссориться? Дядь Федь, посмотри на этого самого миролюбивого человека на свете, который боится ссор. Сама подумай, с кем?

— В больнице с кем-нибудь. Новый врач — мальчишка, придирается. Или с тобой, чего доброго.

Она неуверенно улыбнулась и стала помогать дяде Феде собирать соль в солонку.

— Еще чаю налить? — спросила у Ирины.

— Нет.

— А вам, Федор Петрович?

— Чай пить — не дрова рубить.

«Глубокая мысль», — хотела сказать Ирина, но сдержалась, промолчала. Выбрала грушу, какую помягче, и, как бы подводя черту под ужином, сказала:

— Напилась, наелась, пошла в кино.

— Ира!..

— Что еще?

— Когда вернешься?

— Мама… Мы же договорились, что этого вопроса ты мне никогда не будешь задавать.

— Ладно, иди, я забыла.

Ольга Дмитриевна накрыла крышечкой чайник для заварки и сложила на коленях руки. Дядя Федя достал папиросы, но закуривать не торопился.

Ольга Дмитриевна тяжело поднялась, взяла из угла швабру.

— Пойду протру пол.

Дядя Федя двинулся за ней, положил ей сзади руку на плечо.

— Посиди, я протру.

И тут Ольга Дмитриевна поняла, что она не может больше молчать. Она не отдала швабру, тоскливо оперлась на нее и кивнула на портрет генерала…

Его история началась зимой сорок четвертого года. Оставив госпиталь, расположенный в Австрии, Ольга с маленьким ребенком возвращалась в Россию. Провожали ее хорошо. Главный врач госпиталя посоветовал и в мирное время не расставаться с белым халатом.

— Вы настоящая сестра, — сказал он, — настоящая сестра милосердия. Милосердия!..

Он любил повторять понравившееся слово. Подружка Ольги спряталась за спинами других сестер.

— От милосердия у нее и ребенок родился, — послышался оттуда ее насмешливый голос.

А когда подошло время садиться в машину, та же самая подружка, Нинка Синицына, обняла Ольгу и расплакалась.

— И чего это я, дура, реву? — вытирая слезы, спрашивала она. — Привыкла к тебе. Прямо к нему и поедешь?

— У меня кроме никого нет.

— А вдруг не примет?

— Что ты? Он же меня любит, — успокоила Ольга.

Нинка подержала сверток с ребенком, пока Ольга забиралась в кабину, передавая, заглянула в глаза Иринке, вкусно сосущей пустышку, сделала ей рожицу, по-детски картавя, сказала:

— Агуу! Путесествинница.

— Поехали, что ли? — неприветливо спросил шофер.

— Ага, пожалуйста, — сказала Ольга.

— Время-то сколько прошло, — все еще придерживая дверцу кабины, сомневалась Нинка.

— Год всего.

— Боюсь я за тебя, Ольга, уж больно ты и вправду милосердная какая-то.

Она захлопнула дверцу. Машина развернулась и выехала со двора.

Началась трудная, но радостная дорога в Россию.

Сойдя с поезда и оставив чемоданы в камере хранения, Ольга прямо с вокзала с ребенком пошла по адресу, написанному на конверте. Долго шла, город показался большим, это потом выяснилось, что он не такой уж большой. Да и шла-то, наверно, не той дорогой, которая ближе, а где-то в обход. А когда улицу нужную отыскала, вдруг застучало сердце: что-то случится, что-то случится. И случилось… Из ворот дома, к которому так долго шла, вывел он под руку другую женщину. Не сразу поняла Ольга, кто ему эта женщина, в первое мгновение, обожгла голову мысль, что прошел мимо, что не узнал. Крикнула, не помня себя:

— Петр!

Крикнула, а по сердцу — молнией — надежда на радость. Но радости не получилось. Он сразу подбежал, за плечо взял и молчит… Женщина тоже подбежала, со злобой посмотрела на Ольгу, на «сверток» и повисла на Петре.

— Ольга это, — виновато объяснил он.

— Не хочу знать никакой Ольги.

— Подожди, — попросил он.

— Не хочу. Я тебе законная жена, а не…

Неподалеку остановилась женщина с ведерком угля. К ней присоединился старик с палочкой, перешедший с той стороны улицы. Старший лейтенант замедлил шаг, остановился будто почитать газету, а на самом деле прислушивался к неожиданному уличному скандалу.

— Я ошиблась, — тихо сказала Ольга, — мы не знакомы.

Он снова взял ее за плечи.

— Ольга!

Она сделала шаг назад, освобождаясь от его рук.

— Я ошиблась…

— Ольга…

— Мы с вами не знакомы. Я ошиблась, понимаете, я ошиблась.

Она заплакала.

Жена Петра обрадовалась.

— Да, да, гражданочка, вы ошиблись.

Петр потянулся к Ольге, но женщина опять повисла на нем.

— Что ты к ней пристал? Видишь, незнакомая она тебе. Ошиблась. Да идем же, люди собираются.

А Петр потерянно тянулся к Ольге и все пытался откинуть уголок одеяла у свертка и взглянуть хотя бы вполглаза на дочь. Так и не сумел. Женщина увела его.

Ольга вернулась на вокзал.

Но ехать ей было некуда. В темном углу, на заплеванной семечками лавке, она перепеленала Иринку, покормила грудью и решила идти в военкомат.

О большом горе не надо говорить, оно на лице написано. Ольга даже не плакала, ей и так поверили.

Военком поступил по-военному, вызвал дежурного и приказал высвободить на время в правом крыле маленькую комнатку. Дежурный попался расторопный, уважительный, даже достал где-то старую ржавую кровать, матрац и два серых одеяла. Но и этого ему показалось мало, к вечеру он притащил фикус в треснувшей плошке и портрет какого-то генерала. Объяснил смущенно:

— Плошку надо будет потом перевязать, а портрет я сюда повешу для красоты.

Ольга благодарно кивнула.

Когда военкомат опустел, она заснула, не раздеваясь, положив сверток поперек кровати и свернувшись калачиком рядом. Ночью Иринка разбудила ее, раскричалась, никак не хотела успокаиваться.

Ольга взяла дочь на руки, стала ходить по комнате, укачивать. На какое-то мгновение она забывалась, и ей начинало казаться, что она себя успокаивает, себя укачивает, баюкает свое горе.