Эдуард Пашнев Картошка

— А почитаю-ка я Помпонацци, — сказал себе Сережа и взял с полки небольшой томик, который никогда раньше ему не попадался. На первой странице было написано, что Пьетро Помпонацци — древний профессор философии и медицины. Он сочинил «Трактат о бессмертии души». Читать о бессмертии, в которое Сережа не верил, было неинтересно. Он поставил книгу на место. Но звучная фамилия запомнилась, понравилась, и Сережа пошел из комнаты в комнату, повторяя на разные лады:

— Помпонацци! Пом-по-нац-ци! Пом-пом-пом! Помпонацци!

На кухне отец мыл посуду. Управлялся он здесь со знанием дела. Раковина была заткнута специальной резиновой пробочкой, вода налита до краев, и все чашки-ложки-поварешки плавали в мыльной пене. На отце был фартук с кокетливым кармашком. Из кармашка торчала тряпка.

— И сказал нам Помпонацци: мойте вы посуду, братцы, — продекламировал Сережа, входя.

— Вынеси, пожалуйста, мусор, — сказал отец.

— И сказал нам Помпонацци: выносите мусор, братцы, — ответил Сережа, взял ведро и пошел из кухни. На пороге он, правда, обернулся, чтобы сказать: — Должен вам заметить — выношу, хотя лично я туда ничего не бросал.

— Давай, давай, — засмеялся отец.

Сережа тоже засмеялся и так шел с улыбкой до самой двери. В передней мама уже целый час разговаривала по телефону с Марьей Ефимовной, полезной женщиной из железнодорожной поликлиники.

— И. сказал нам Помпонацци: не пора ли закругляться? — продекламировал Сережа прямо в ухо Юлии Викторовне. Она отмахнулась.

Во дворе было сумрачно и тихо. С мусорного ящика посыпались кошки и зашуршали по кустам. Сережа опрокинул ведро, постучал им о край ящика и пошел назад, бормоча себе под нос вариации на тему Помпонацци.

— Слушай, мистер посудомойстер, — сказал он отцу, — почему ты всегда делаешь эту работу как будто с радостью? Ты притворяешься?

— Ну, как тебе сказать, — отец стряхнул с рук пену, — я сделал открытие. Мы с тобой моем посуду и выносим мусор, чтобы не разлюбить нашу мамулию Юлию. Человек хитро устроен. Я бы даже сказал — коварно. Мы любим только тех, о ком заботимся. И нас любят только те, кто о нас заботится.

— Выдумываешь, — усмехнулся Сережа, засучивая рукава рубашки.

Мамулия Юлия пришла на кухню, когда все уже блистало фарфоровой чистотой.

— Милые вы мои, — сказала она, — что бы я делала без вас?

— Нателефонилась? — спросил Сережа.

— Эта Мария Ефимовна — не женщина, а стихийное бедствие. По телефону с ней лучше не разговаривать. Она сказала, — посмотрела Юлия Викторовна на Сережу, — что дарит тебе справку на день рождения.

— Какую справку? — удивился отец.

— Ты прямо как с Луны свалился — медицинскую справку о состоянии здоровья.

— А для чего козе баян?

— Фу! Как по́шло, Андрей, — скривилась Юлия Викторовна.

— Освобождение от поездки на картошку, — объяснил Сережа нейтральным тоном, так что нельзя было понять — рад он «подарку» или нет.

— Ах, эту, — кивнул отец.

Дня через два, накрывая на стол в гостиной, мамулия Юлия подвинула к Сереже бумажку с треугольной печатью железнодорожной поликлиники.

— Спрячь к себе.

Сережа небрежно взял справку:

— Что тут? Катар дыхательных путей. Она бы еще чуму или холеру подарила на день рождения.

— Болтаешь, лишь бы болтать, — заметила мамулия Юлия.

Отец молча протянул руку, Сережа передал ему справку. Андрей Николаевич прочитал диагноз, поинтересовался:

— А ничего, что железнодорожная поликлиника? Мы же там не состоим.

— Господи, какая разница!

— Разница такая, что могут быть неприятности.

Мамулия Юлия махнула рукой.

— Значит, кого? Алену Давыдову ты не хочешь пригласить на день рождения? — возвращаясь к прерванному накануне разговору, спросила она у Сережи.

— Алена уедет в колхоз.

— По-моему, это у вас самая красивая и веселая девочка.

— Да, — согласился Сережа.

— А больше ты никого не хочешь пригласить?

— Кого, например?

— Ну, Лютикова Юру. Он не едет. Я сегодня утром видела его мать в магазине.

— Нет.

— Почему?

— Не рафинэ.

— Не рафи… что? — спросил отец.

— Не «рафик», не автобус, — засмеялся Сережа.

— Понятно, — сказал отец. — «Не рафинэ» — и все понятно.

— Ладно, он сам волен выбирать себе друзей, — вступилась мамулия Юлия.

— Он взял у меня Вознесенского почитать и вернул вот с таким сальным пятном, — объяснил Сережа отцу.

— Это и есть «рафинэ»?

— Это и есть «не рафинэ».

— На птичьем языке, что ли?

— На французском, папочка, — улыбнулся Сережа.

После чая отец прилег на диван с книжкой.

— Ты не узнавал насчет путевок? — спросила мамулия Юлия.

— Нет, узнаю завтра, — сказал Андрей Николаевич и захлопнул книжку. — Слушайте, а вам никогда не хотелось стать государственными людьми?

— Не понимаю, о чем ты? — задержала в руках тарелку с печеньем мамулия Юлия.

Андрей Николаевич резко поднялся, прошлепал в носках по полу. Справка все еще лежала на столе. Он взял ее и разорвал на две половинки, потом на четыре, на восемь.

— Что ты сделал, Андрей? — тихо спросила мамулия Юлия.

— Сделал нас всех государственными людьми. — Он посмотрел на Сережу, виновато сморгнул. — Тебе лучше поехать. И для поступления в институт будет лучше. Дадут трудовую характеристику.

Сережа отбросил стул и выбежал из комнаты.

— Обиделся, да? — смущенно улыбнулся Андрей Николаевич.

— Что ты спрашиваешь? Что ты смотришь на меня печальными глазами Офелии? Я за эту справку помогла ей достать двухтомник Василия Шукшина.

— Зачем ей Шукшин? То есть я хотел сказать: зачем корове зонтик?

— Господи, да нам какое дело? И не корове зонтик, а рыбе.

— И к тому же треугольная печать железнодорожной поликлиники. Мы же в другой состоим.

— Треугольная печать юродивого у тебя на лбу.

— Не кричи на него, — заглянул в дверь Сережа. — Я и так не поеду. Я имею право не ехать. Просто не ехать, и всё! Есть приказ министра, государственного человека.

…ПРИКАЗ МИНИСТРА ПРОСВЕЩЕНИЯ СССР № 37. 6 АПРЕЛЯ 1973 ГОДА. О ВВЕДЕНИИ В ДЕЙСТВИЕ ПОЛОЖЕНИЯ О ЛЕТНИХ ПРАКТИЧЕСКИХ РАБОТАХ УЧАЩИХСЯ ОБЩЕОБРАЗОВАТЕЛЬНОЙ ШКОЛЫ…