Эдуард Пашнев Картошка

— Я про это и говорю.

Толя Кузнецов появился в дверях автобуса с кедами, переброшенными на шнурках через плечо, в брюках, закатанных выше колен. Шофер повернулся вполоборота к нему, собираясь подставить спину, но Толя не собирался беспомощно болтаться на широких плечах шофера, как девчонки.

— Я сам, я сам, — предупредил он и спрыгнул в воду.

— Кузнецов, я запрещаю разуваться, — спохватилась Зоя Павловна..

— Зоя Павловна, я уже в воде стою.

— Но всем остальным я запрещаю.

Но и остальные начали прыгать с веселыми выкриками в воду, пока учительница не поймала за рубашку Игоря Смирнова.

— Меня Мишка отвезет, — отбивался Игорь. — Мишка уже в воде. Он же простудится.

Чуб у Смирнова, как всегда, стоял хохолком, а в глазах было обычное удивление. Не дают человеку самостоятельно шагу ступить, хватают за рубашку, ну что это в самом деле?

Мишка Зуев терпеливо ждал дружка в воде. Зое Павловне ничего не оставалось, как отпустить Смирнова.

Сереже лезть в воду не хотелось. И ехать верхом тоже было неловко. Он решил остаться в автобусе, пока приедет трактор; достал книжку, которую захватил с собой, и отгородился от ребят и от учительницы страницами сочинения Гракха Бабёфа, который был взят в дорогу по тому же принципу: «А возьму-ка я с собой Гракха Бабёфа». Сережа не хотел видеть, как Толя Кузнецов тащит длинную Нинку Лагутину. Он не хотел слышать восторженных выкриков Игоря Смирнова, восседавшего на плечах у Мишки Зуева. Но не слышать его было невозможно:

— Арлекино, Арлекино! Есть одна награда — смех! — пел Смирнов, размахивая руками.

На середине лужи Мишка Зуев остановился и предложил:

— А теперь ты меня. Вот будет смеху.

— Ладно! — обрадовался Игорь. — Арлекино! Арлекино! Только ты мне засучи штаны.

Накрапывал дождь, бурлила вода в грязной луже, плыли по ней маслянные пятна, а друзья хохотали, предвкушая, как удивятся все, когда Игорь слезет в воду, а Мишка заберется на него с мокрыми ногами и поедет.

— Ребята, ребята! — закричала им Зоя Павловна. — Какой же смысл? Зуев, Смирнов, какой же смысл?!

Зуев забрался на дружка, и теперь он ехал и пел песню про клоуна. Зоя Павловна стояла в дверях автобуса, качала головой. Она была права. Смысла во всем этом действительно не было.

Смысла не было и в книге, которую Сережа взял с собой. Он помнил по истории, что были в Древнем Риме братья Гракхи, народные трибуны. А этот Гракх оказался французом. При невнимательном, беглом просмотре Сережа не успел ничего толком понять. Какие-то письма, какие-то «Проекты петиций по вопросу о налогах», «Ответы обвинителям». Сережа закрыл книгу и положил ее на колени.

Валера тоже решил остаться. Он подложил под голову рюкзак и разлегся на заднем сиденье, как у себя дома на диванчике.

— Куманин, убери ноги с сиденья, — строго сказала Зоя Павловна, судорожно глотая таблетку, которую нечем было запить.

— От головной боли? — участливо спросил Валера.

— Да, Куманин, — настороженно ответила учительница, делая глотательные движения.

— Вы слюней побольше наберите — сразу проскочит, — участливо, а на самом деле с издевкой, посоветовал Валера.

У Зои Павловны навернулись на глаза слезы. Сережа усмехнулся и посмотрел в окно. Он не любил Зою Павловну и не хотел ей сочувствовать.

Анкетирование пронеслось по школам, как ураган. На головы школьников градом сыпались вопросы. В 9 «А» приходили бородатые дяди с портфелями и тети в париках. Одни раздавали листочки, другие совали микрофоны. Первые называли себя социологами, вторые — прогнозистами.

Не миновало веяние времени и Василия Артамоновича, директора 108-й школы Коминтерновского района. Это был худой сутулый человек, очень похожий на усталую птицу. Он вошел в класс, сел за учительский стол, подслеповато клюнул носом-клювом в толстую папку и начал раздавать листочки. Анкету он составил из тридцати вопросов с таким расчетом, чтобы два самых главных затерялись.

Все анкеты были анонимные. Это было непременное условие, чтобы ребята могли отвечать откровенно. Но вопросов было много, из них безошибочно выстраивался знакомый облик того или иного ученика, а Василий Артамонович еще сличил почерки и на обороте каждой анкеты написал, кому она принадлежит.

«Какую работу выполняешь по дому?»

Сережа ответил:

«Никакую. У нас есть домработница».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Сережа ответил:

«Математиком-философом. Буду поступать на мат. — мех. Ленинградского университета. Или на мех. — мат. Московского».

Василий Артамонович решил, что Сережа играет словами «мат. — мех.», «мех. — мат». Директор был историком и не знал, что один и тот же факультет в Москве и в Ленинграде называется по-разному. Сережа это знал.

Взрослые играли с детьми в социологический хоккей. Они составляли хитрые вопросы, чтобы узнать, что из себя представляет современный старшеклассник. А современный старшеклассник взял и испортил научное исследование, написал, что у них есть домработница, хотя на самом деле ее не было.

Толя Кузнецов добрел до автобуса по вязкому, царапающему ноги дну и заглянул в салон. Он ничего не говорил, стоял и ждал, когда последние пассажиры, не желающие мочить ножки, обратят на него внимание. Сзади подходил шофер, шумно расплескивая впереди себя воду.

— Давайте быстрее! Машину закрыть надо, — осипшим голосом сказал он.

— Холодно же в воде стоять, — не выдержал и Толя Кузнецов.

Сережа растерялся. Лезть в воду — противно. Он хотел отсидеться в автобусе. Приедет трактор — вытащит. Даже интересно.

— Иди, — подтолкнул он Валеру.

— Я после вас, — скорчил тот шутовскую гримасу.

— Жуков, Куманин! — страдальчески произнесла Зоя Павловна.

Подходя к двери автобуса, Сережа знал, что прыгнет в воду и пойдет, как большинство ребят, но в самый последний момент как-то так получилось, что он уцепился за шофера и поплыл над водой, поджимая испуганно ноги.

— За плечи держись! — сказал Толя Кузнецов. — Ты же его задушишь.

— Ничего, — прохрипел шофер.

Валера без особых переживаний ловко забрался на Толю Кузнецова. Для него это было привычное дело — играть в чехарду, в кучу-малу, где он всегда оказывался сверху.

— Ну как, удобно? — спросил Толя Кузнецов, тяжело передвигая в воде ноги.

— Нормально.

— Сидишь на живом человеке и считаешь — нормально?

— Ты чего, чего? — испугался Валера.

— Я ничего.

— Чего стал?

— Ты там о дураках говорил что-то. Я не понял: кто дурак?

— Ну, я дурак.

— Повтори громко, чтобы все слышали.

— Я дурак, — охотно повторил Валера.

— Громче! И добавь, что ты набитый дурак.