Отар Чиладзе - И ВСЯКИЙ, КТО ВСТРЕТИТСЯ СО МНОЙ...

— Кукла моя… с ней я что захочу, то и сделаю, — спокойно сказала Аннета. Она по-прежнему стояла на коленях, вся в складках черной ткани.

— Твоя, говоришь? — еще больше разъярился Петре. — Твоего тут нет еще ничего, запомни! Тебе ее что, муж купил? Или свекор?

— Да отстань же ты от нее, господи! Что мы, ночевать тут будем, что ли? — вновь прикрикнула на него Дуса.

Петре изо всех сил ударил заступом по земляной насыпи.

— Мама… Бабуля… — крикнула Аннета в яму.

Она не вставала с колен, пока могила не заполнилась. Сперва в землю ушло лицо Асклепиодоты; потом ее платьице слегка задралось, и показались белые панталончики с кружевами. Аннета заметила даже возникшую на миг маленькую воронкообразную впадинку — как раз над пробитой бровью Асклепиодоты…

Тело Кайхосро обнаружили на следующее утро — и опять-таки благодаря бдительности Дусы.

— Воняет у нас что-то! — сказала она, сморщив нос.

«А я-то это сколько времени твержу…» — подумала Аннета, но ничего не сказала: ей было лень говорить, ничто в этом доме ее уж не интересовало. Как и накануне, на ней было черное платье матери; днем несоответствие между ним и ее все еще детским телом бросалось в глаза еще больше, словно Аннета надела его специально, чтобы посмешить людей.

— Мышь, наверно, сдохла… — сказал Петре, нюхая воздух. Он только что кончил завтракать и был во власти сытой благодушной лени, располагающей к тому, чтоб ковырять в зубах, сгребать в одну кучку хлебные крошки, вести какой-нибудь пустопорожний разговор… — Зря глазеешь, они стоят, — обратился он к Сар-диону, который со своей всегдашней слюной на губах неподвижно уставился на циферблат огромных, как шкаф, часов.

— Пусть смотрит… тебе-то, собственно, что? — сказала ему Дуса. — По-твоему, значит, мышь сдохла? — спросила она, испытующе, с сомнением глядя на мужа, как бы приглашая его как следует подумать, прежде чем отвечать.

— Ну да… не знаю… может, со двора пролезла… а то ведь Агатия… — Неожиданно наткнувшись на взгляд жены, Петре сам вдруг оцепенел, не смог закончить оборванной на середине фразы.

Потом они долго и упорно глядели друг на друга без слов, как бы испытывая, кто дольше сумеет не моргнуть и не отвести глаз. В действительности же они сейчас просто беседовали глазами и гораздо ясней и выразительней, чем при помощи слов, делились друг с другом одним и тем же сомнением, возникшим у них почти одновременно — у нее чуть раньше, у него чуть позже. «Ты считаешь?» — «А ты… а ты?» — «Почему он нам сегодня ни разу не вспомнился?» — «А время у нас для этого было?» — «К черту… к черту!..»— «Сейчас же пойду, посмотрю…»

У Аннеты вдруг вспотели ладони — лишь в этот момент она осознала, что напряженно, затаив дыхание, следит за говорящими глазами отца и мачехи. Опять происходило нечто страшное… с ней или в ее присутствии должно было вот-вот еще что-то случиться! Пытаясь скрыть свое волнение, она не сумела придумать ничего лучше, как вновь придвинуть к себе тарелку и начать есть нетронутую, совсем уж остывшую кашу.

— А еще говорила: не хочу… — донесся до нее голос Дусы.

— Да… не хочу, не хочу! — устыдилась, растерялась, рассердилась Аннета.

— Пойду дедушке твоему поесть отнесу. Сегодня он что-то молчит… Агатию, наверно, ждет! — сказала Дуса и, упершись руками в стол, медленно поднялась.

— Дедушка умер! — огрызнулась Аннета. — Давным-давно уж! Но его-то ведь, как собаку, в яму не бросят, паласом не прикроют… на такое уж отец не осмелится! Не осмелится! Не осмелится! — Швырнув на стол ложку с кашей, она выбежала из комнаты…

Когда она это говорила, Кайхосро и в самом деле был уже второй день мертв… запершись в своей комнате изнутри, он умер незаметно, как мышь в сундуке. Накануне смерти он увидел вдруг свою мать, но не здесь, где он умирал, а там, в Тбилиси, в доме с красивым деревянным балконом, в доме, где он родился.

— Ясе, Ясе! — кричала стоявшая на балконе женщина.

«Меня зовет… — обрадовался Кайхосро. — Но я-то ведь уже не Ясе?» — тут же испугался он.

Сейчас она сошла бы скорей за его дочь, чем за мать. У нее были строгие и одновременно живые, как у породистой лошади, глаза, нос с горбинкой и тонкие, плотно сжатые губы; ее твердые скулы цвета пшеничного зерна были влажны от жары, а волосы развевались по ветру. Она глядела прямо на Кайхосро, но явно его не видела. «Значит, меня нет… меня уж нет!» — взволновался он. Медлить было нельзя, надо было тут же ее окликнуть — иначе женщина с балкона вернется в комнату и он никогда уж ничего не выяснит!

— Мама! — все-таки осмелился, все-таки позвал он.

И женщина, и дом с деревянным балконом мгновенно исчезли. Он опять был тут, в логове Макабели, в доме, выстроенном его собственными руками, в комнате со спертым, зловонным воздухом.

— Каюсь… каюсь… — растерянно пробормотал он, глотая подступивший к горлу комок слез…

Тело Кайхосро положили на покрытую ковром тахту в середине большой комнаты, на месте, где утром еще стоял обеденный стол и где когда-то, в лучшие для этой семьи времена, вокруг пузатой фарфоровой лампы бродили призраки героев и писаных красавиц, вызванные из книг спокойным, проникновенным голосом Бабуцы. Сейчас вокруг была пустота, еще более заметная из-за молчания огромных, как шкаф, часов (они были так тяжелы, что вынести их оказалось невозможно) и покрытой ковром тахты, на которой покоился мертвец в майорском мундире, с челюстью, подвязанной черным платком, словно у него разболелись зубы. А в зубах он держал серебряный двугривенный — это на все-то бесконечные блуждания по дорогам смерти! В комнату вошли Петре и Дуса; они сели друг возле друга в середине расставленных вдоль стены стульев. Вошедшая чуть позже Аннета уселась у противоположной стены — отдельно, сама по себе. Сардион был во дворе; Дуса обманула его, сказав, что барабан там, и сейчас он, хныча, скуля и пуская слюни, беспокойно обшаривал каждую пядь ограды…

— Надо бы в деревне объявить… — сказал Петре.

Аннета и Дуса молча переглянулись; почти потонувшая в материнском платье Аннета глядела на Дусу совершенно спокойно. Отведя от нее глаза, Дуса медленно, с усталым видом поднялась, так же медленно, словно собираясь лечь в постель, распустила волосы, вышла на веранду и леденящим голосом завопила. По всему телу Аннеты пробежали мурашки.

— Отец… папочка! — всхлипнул Петре.

Люди стали собираться сразу же, не дожидаясь вечера. Железные ворота Макабели распахнулись настежь, и кучки людей растеклись по всему двору. «Какой он был добрый… какой он был умный человек!» — без конца повторял Гарегин. На крестьянах были выгоревшие от солнца рубахи и войлочные шапки, их штанины были заправлены в носки, а тяжелые, грубые руки засунуты за пояс, словно некие сельскохозяйственные орудия. От ежедневного единоборства с солнцем их спрятанные под короткими чубами лбы покрылись одинаковыми морщинами, их шершавые, упрямые скулы — одинаковыми трещинками. Всех их можно было принять за родных братьев!