Сара Пеннер - Тайная лавка ядов [litres]

Я должна рассказать ей правду. Должна сказать, как умерла Элайза. И утешить эту женщину единственным известным мне способом – настойкой скутелларии, или адамовой головы, которая облегчит пронзительную боль ее сердца, когда она узнает, что малышка Элайза больше никогда не напишет для нее писем.

Потому я отвернулась от перил моста, велев рыданиям замереть у меня в горле до тех пор, пока я не останусь одна, пока не вернусь в свою лавку, которую думала больше никогда не увидеть.

Прошло двадцать два часа с тех пор, как Элайза прыгнула, – вся ночь и день, пока я готовила и разливала настойку адамовой головы, которую собиралась отнести в дом Эмвеллов, – но мои руки по-прежнему ощущали холод пустого воздуха, как когда я потянулась за Элайзой. Я по-прежнему слышала всплеск, с которым упало ее тело, шум принявшей ее воды.

Уйдя с моста и вернувшись в номер третий по Малому переулку, я почуяла в кладовой следы присутствия констебля – потный, нечистый запах мужчины, обыскивающего комнату, ищущего то, что ему не суждено найти. Но он не нашел и нового письма в бочонке ячменя. Наверное, его оставили недавно, возможно, когда я ходила на рынок, а Элайза занималась своей настойкой.

Теперь я держала письмо в руках. От бумаги не исходил запах лаванды и роз. Почерк был не особенно опрятный и ровный. Женщина открыла немногое, назвавшись просто хозяйкой дома, которую предал муж.

Последняя просьба, едва ли отличающаяся от первой.

Сложные приготовления не требовались. Стеклянная бутылка синильной кислоты стояла на расстоянии вытянутой руки, я могла без усилий ее отпустить меньше чем за минуту. И, возможно, этот последний яд, на котором все кончится, наконец принесет мне мир, которого я искала с тех пор, как мое дитя выпало из утробы по вине Фредерика.

Исцеление местью.

Но его не существовало, его не было никогда. То, что я причиняла боль другим, лишь сильнее ранило меня. Я взяла письмо, провела по словам пальцем и встала со стула. Склонившись вперед, с трудом перебирая слабыми ногами, хрипло дыша, я дошла до очага. Низкий огонь доедал одинокое полешко. Я бережно подставила письмо под танцующий язык света и стала смотреть, как оно в мгновение ока занялось.

Нет, я не дам этой женщине того, чего она хочет.

Из этой комнаты больше не выйдет смерть.

Так моя лавка ядов прекратила существование. Взметнулся одинокий язычок пламени, последнее письмо превратилось в пепел. Не булькали на огне бальзамы, не ждали смешивания и взбалтывания укрепляющие настойки, не надо было выкапывать растения.

Я склонилась вперед и закашлялась, на язык из легких поднялся сгусток крови. Я кашляла кровью со вчерашнего дня, с тех пор, как убегала от приставов, переваливалась через заднюю стену конюшни и смотрела, как моя юная подруга падала навстречу смерти. За минуты я истратила годичный запас сил. Приставы, гнавшие меня, приблизили меня к смерти ближе, чем я думала.

Я сплюнула кровь в золу, мне даже не захотелось отпить воды и смыть с языка липкий осадок. Я не чувствовала ни жажды, ни голода, я не мочилась почти сутки. Я знала, что это не предвещает ничего хорошего: когда горло перестает просить, когда перестает наполняться пузырь, все почти кончено. Знала, потому что однажды уже пережила это – видела, как это бывает.

В тот день, когда умерла моя мать.

Я знала, что должна пойти в дом Эмвеллов, и поскорее. Я оставлю письмо и настойку слуге, потому что Элайза сказала, что хозяйки не будет несколько недель, и я не думала застать ее дома. Потом я пойду к реке, сяду на безмолвном берегу и стану ждать верной смерти. Я не думала, что ждать придется долго.

Но прежде чем навсегда уйти из лавки, мне оставалось сделать еще одно.

Я взяла перо, подвинула к себе открытый журнал и начала прилежно вносить последнюю запись. Я не продавала снадобье и не знала, из чего оно состоит, но я не могла уйти, не исповедавшись о ее жизни, о том, как я ее потеряла.

«Элайза Фэннинг, Лондон. Сост. неизвестен. 12 февраля 1791 года».

Перо скребло по бумаге, у меня ужасно дрожала рука, и слова вышли так неряшливо, что будто и почерк был не мой.

Будто какой-то неведомый дух не давал мне написать эти слова – не позволял оставить свидетельство о смерти малышки Элайзы.

Я снова перечитала последнюю запись, прижав руку к губам.

«Элайза Фэннинг, Лондон. Сост. неизвестен. 12 февраля 1791 года».

Двенадцатое февраля? В этом не было никакого смысла. Женщина-аптекарь прыгнула с моста одиннадцатого февраля, и в статье говорилось, что река была «полна льдин». Даже если кто-то пережил падение, казалось невозможным, что он продержался в ледяной воде больше пары минут.

Любопытно было и то, что имя в записи упоминалось всего одно: Элайза Фэннинг. Не было сказано «по заказу» и не говорилось ни о ком другом. Наверное, она пришла в лавку сама. Она понимала, что станет последним посетителем? И имела ли она какое-то отношение к смерти аптекаря?

Я натянула на ноги одеяло. Честно говоря, эта последняя запись меня немножко напугала. Я задумалась, не было ли разночтение ошибкой: возможно, аптекарь просто перепутала даты. Могло ли так быть, что это вообще ничего не значило?

Странно было и то, что в записи говорилось «сост. неизвестен» – состав неизвестен. Это казалось невозможным. Как аптекарь мог продать что-то, чего не знал?

Возможно, это был вовсе не аптекарь. Возможно, запись сделал кто-то другой. Но лавка была хорошо спрятана, и едва ли кто-то проник туда на следующий день после того, как женщина-аптекарь прыгнула, чтобы оставить такое загадочное последнее сообщение. Разумнее всего было предположить, что эту запись аптекарь сделала сама.

Но если это была она, кто тогда прыгнул?

В последние минуты вопросов возникло больше, чем ответов, и мое любопытство переплавилось в беспокойство. Концы не сходились с концами: жертва в первой статье не совпадала с жертвой в записи о лорде Кларенсе; последняя запись была загадочна, с этим странным почерком и упоминанием неизвестного состава, и, что важнее всего, последняя запись была датирована следующим днем после предполагаемой смерти аптекаря.

Я потянулась, ничего не понимая. Сколько тайн аптекарь унесла с собой в могилу?

Я подошла к мини-бару и вынула бутылку шампанского, которую гостиница поставила в номер. Я и не подумала налить охлажденное вино в бокал. Вместо этого, откупорив его, я поднесла горлышко к губам и сделала большой глоток прямо из бутылки.

Шампанское не придало мне сил, вместо этого я почувствовала усталость и почти головокружение. На сегодня мое любопытство по поводу аптекаря иссякло, и мысли о дальнейшем исследовании уже не казались привлекательными.