Barbara Frischmuth - Мистификации Софи Зильбер

День был такой же ясный, как нынче, солнце било ей прямо в глаза, и, не выдержав его ослепительного блеска, она опустила взгляд на воду, но в легкой .зыби яркие лучи играли еще злее, и тогда она невольно закрыла глаза, и из-под ресниц у нее выкатились две слезинки. Зильбер погладил ее по лицу, он хотел ее утешить, думал, она плачет из-за пятна, а она-то о нем совсем уже позабыла. Когда они вернулись домой,— Зильбер, как обычно, был приглашен к ним па обед,— он поцеловал ее матери руку и занял место за столом между нею и Софи, чтоб с соблюдением должных приличий насытиться пищей, которой, по сути дела, они были обязаны ему. С того самого дня, когда Зильбер впервые коснулся ее лица, и матери при этом не было, а значит, ласка предназначалась всецело ей и не имели целью задобрить эту женщину, бывшую ее матерью,— с того самого дня Софи стала искать телесной близости с ним, да с таким пылким желанием, которое не соответствовало ни ее, ни его возрасту.

Зильбер это замечал, но не придавал значения, долго не придавал значения. И вот когда после длительной внутренней подготовки она решилась сделать попытку — это произошло в тот же день,— уронила кольцо для салфетки, сразу юркнула за ник под стол и, вылезая обратно, как бы в поисках равновесия, оперлась на руку Зильбера — он самым вежливым образом ей помог, обеими руками ее приподнял, как поднимают ребенка,- а она и была еще ребенком, — усадил на место и увещевал ее мать не бранить. девочку за неловкость. Так он словно бы обнес себя частоколом, что лишь усилило в ней жажду соприкосновения с ним.

Им бы давно пришлось продать дом, если бы Зильбер, старый друг ее матери, не снял у них верхний этаж за такую сумму, которая позволяла ей с матерью прилично существовать.

С тех пор как Софи себя помнила, «Зильбер был неизменным поклонником ее матери. Насколько ей было известно, еще до эмиграции. Между тем в доме появлялись и другие мужчины, лучше или хуже Зильбера. Ее успокаивало сознание, что Зильбер ей не отец, хотя иногда ей даже хотелось, чтобы он им был

С того дня, как он в первый раз взял ее с собой на прогулку, она стала наблюдать за ним и матерью, следила за каждым их движением, даже самым безобидным, а когда мать поднималась на верхнюю веранду, чтобы сыграть с Зильбером в шахматы, Софи только и оставалось под каким-нибудь благовидным предлогом убежать к себе в комнату.

Она бросалась на кровать и накрывалась одеялом с головой, чтобы не поддаться искушению подсматривать за тенью, падавшей с веранды на лужайку, и таким способом узнать, долго ли длились партии и сколько раз за это время наверху целовались. Но всегда получалось так, что она. очень скоро засыпала, словно подпав волшебным чарам, и даже не слышала, как возвращалась мать. Уже позднее Софи как-то с улыбкой подумала, что вечером мать и не возвращалась, она спускалась только утром, когда это уже никому не бросалось в глаза,— ведь они обычно завтракали все вместе на верхней веранде.

Амелия фон Вейтерслебен была красивая женщина, красивая и самоуверенная, вывести ее из себя, по ее собственным словам, могли только мелочные житейские заботь, например, когда в доме не было денег и она посылала Софи к лавочнику, чтобы взять у него провизии в долг

Но и тут на помощь неизменно приходил Зильбер, он безмолвно оплачивал все счета, никогда не упоминал об этом. Он же помогал Софи готовить уроки ибо ее мать, которая свободно цитировала Гете, не желала обременять себя школьной премудростью. Он почти всегда бывал рядом, но все-таки не всегда.

И когда Зильбера не оказывалось рядом, Софи была вынуждена обходиться собственными силами. Чем раньше становишься взрослой, тем лучше, говаривала мать и но мешала дочери взрослеть, ибо ее всегда больше занимало как, нежели что. Амелия фон Вейтерслебен прекрасно знала, как ей подобает жить, но нимало не заботилась о том, что необходимо для привычного ей образа жизни. Ей всякий раз удавалось убедить других людей в том, что иначе она жить не может, и они чувствовали себя обязанными оказать ей поддержку. И прежде всех Зильбер, не изменявший этой добровольно взятой на себя обязанности до тех пор, пока ее мать не умерла.

Два разных человека представлялись Софи, когда она думала о Зильбере. Зильбер ее детства, никогда не позволявший себе отвечать на ее прикосновения и в то же время совершенно освободивший ее от ответственности за собственную жизнь. Зильбер, который лишь изредка задерживал ее руку в своей, до тех пор пока она не уступала неодолимому желанию поиграть его пальцами,— тогда он сразу отпускал ее, но не потому, что не расположен был к игре, а потому, что считал себя связанным долгом перед ее матерью. Зильбер, который иногда все же допускал, чтобы Софи под каким-нибудь предлогом кинулась к нему на грудь и прижалась лицом к его шее. Он допускал это, дабы проверить себя,— приняв дерзкий вызов, устоять, а может, и ради минутного удовольствия. Ибо Софи и тогда уже отчетливо сознавала, что не поддаться ее недвусмысленному призыву и не обнять ее стоит ему огромных усилий. Сама же Софи, напротив, чувствуя, что он в известной мере дает ей волю, пыталась зайти еще дальше, пока Зильбер снова не ставил перед ней неодолимый барьер.

Софи полностью вошла в роль завоевательницы, эдакой «девы-вамп», которую могла играть беспрепятственно благодаря долготерпению Зильбера, тем паче что в глубине души была уверена, что с ней ничего не случится, что она может сколько угодно выступать в этой своей любимой роли, решительно ничем не рискуя, хотя и не получая тот удовлетворения, которое дает сознание победы.

Наступило время, когда Софи до того сжилась с ролью соблазнительницы, что, к великому изумлению матери, ожидавшей от нее лучших манер, начала расхаживать по дому в расстегнутой блузке, с распущенными длинными волосами и не упускала случая поставить ногу на стул, чтобы поправить носки или гольфы.

Мать вначале с подозрением следила за ее выходками, потом приписала их переходному возрасту, но все же неукоснительно делала Софи замечания, когда для того был повод. Видимо, из педагогических соображении она иногда выговаривала дочери в присутствии Зильбера, но странное дело: вместо того чтобы задеть Софи за живое, эти материнские нотации становились для нее лишь элементом дразнящей игры. Уловив минуту, когда мать на нее не смотрела, она бросала на Зильбера взгляд, означавший: вот видите, до чего дошло дело.

Она жила в состоянии какого-то самоотчуждения, какого-то безотчетного порыва; и временами,— как казалось ее матери, без всякой причины,— вдруг заливалась слезами от переполнявшего ее необъяснимого чувства. А иногда это чувство, наоборот, становилось таким плотским, что она убегала в свою комнату, сбрасывала с себя одежду и голая бросалась в раскрытую постель, животом вниз, чтобы всем телом ощутить прохладу льняных простынь. Иногда это «лежанье всем телом», как про себя называла эти броски Софи, успокаивало ее настолько, что она засыпала и видела загадочные сны, где во множестве странных образов неизменно присутствовал. Зильбер.