Юрий Белов - Год спокойного солнца

Так думала она, сидя на скамейке в весеннем скверике. Мучительные вопросы раздирали ее. Со стороны же казалось, что немолодая уже, несколько поувядшая, но все еще вполне приятная, следящая за собой, не дающая себе обабиться, интеллигентная женщина просто отдыхает в воскресный день или поджидает кого-нибудь. Она и одета была модно, и держалась прямо, и стройные ноги в светлом капроне, закинутые одна на другую, притягивали мужские взоры. Издалека ее и за молодую можно было принять. Как и четверть века назад, носила Наталья Сергеевна одежду сорок восьмого размера.

День выдался теплым, приятным, а тут еще солнышко выглянуло из-за туч, сверкнуло в стеклах домов. Наталья Сергеевна подставила лицо его ласкающим лучам, сощурилась, собиралась совсем глаза прикрыть, расслабиться, — но увидела Марата.

Шел он спорой легкой походкой, на больного не был похож, только задумчивым казался, в себя погруженным, смотрел под ноги. И все-таки заметил ее, засветился улыбкой.

— Здравствуй. Садись. — Она не выпустила его руку, тянула к скамейке, чтобы сел рядом, и с удивлением отметила, что прикосновение это отозвалось в ней забытым уже трепетом. — Я так редко вижу тебя… Как ты?

Она не сводила с него глаз. Взглядом впитывала и выражение его лица, чуть смущенного и обрадованного вместе, и каждую деталь в нем — едва обозначившиеся мешки под глазами, щетину на плохо выбритых щеках, горькие складки у рта.

— Бегаю вот, — проговорил Марат, не выдерживая ее взгляда и понурясь. — Газетчика ноги кормят.

Расхожую эту фразу он произнес легко, привычно, как много раз говорено было, и тут же вспомнил о своем решении. Сказать же ей про журнал не решился.

Она уловила в его словах потаенную боль. Жалость и нежность к нему захлестнули ее. Надо было что-то сказать, чтобы понял, как он дорог ей, как важно для нее хотя бы знать, что все у него в порядке, что жив и не презирает ее… Но совсем другие слова слетели с губ:

— Как это у вас пелось? «Жив ты или помер, главное — чтоб в номер… »

Все-таки очень уж возбуждена она была, и бодрый тон самой же показался неуместным, постыдным, будто обмануть хотела. Кого? Марата? Да сколько же можно!

— Ты прости меня ради бога, — срывающимся голосом произнесла она и снова нашла его руку и сжала крепко.

Он не сказал ничего в ответ. Так молча, напряженно, не глядя друг на друга, сидели они рядом. Солнце светило сбоку в их лица, тепло его ощущалось едва-едва.

Разжав пальцы, она убрала ладонь с его руки, раскрыла сумочку, глянулась в зеркальце, не вынимая его, поправила выбившуюся из-под вязаной шапочки прядь волос. И Марат мгновенно вспомнил ту их встречу в Ташкенте и разговор на берегу Комсомольского озера, и сердце сжалось от этих воспоминаний…

— Ты все о прошлом, — сказал он вымученно. — Чего уж теперь… Я зла не таю. Мы же нареченными не были и клятв никаких не давали. Да и вообще…

— Что? — спросила она напряженно.

— Человек волен в выборе. А выбор зависит от человека.

Кровь отлила от лица, и ей показалось, что наступает обморок. Но это, к удивлению, не обеспокоило ее. Деловито вспомнила: глубокий рефлекторный вздох уменьшает кислородное голодание. И вздохнула полной грудью.

Марат тревожно заглянул ей в глаза.

— Я тебя обидел? Извини, не хотел… У меня с утра отвратное настроение.

— Не обращай внимания, — отмахнулась она, чувствуя облегчение.

— Давай я отвезу тебя домой, — все еще тревожась за нее, предложил Марат. — Тут стоянка такси…

Но она уже совладала с собой.

— Нет, спасибо, я хорошо себя чувствую. — И чтобы подтвердить это, заговорила ровно, как перед практикантами мединститута: — Ты совершенно прав: человек волен. Но выбор, даже самый простой, всегда сложен и трудно объясним. Недаром Дюбуа-Реймон и Геккель к числу семи мировых загадок отнесли и свободу воли. В самом деле, хотя мы теперь и понимаем свободу воли как осознанную необходимость, никто еще не смог учесть всех обстоятельств, которые…

«Что со мной — подумала она смятенно. — Что я такое болтаю? К чему эта заумь?» — и сказала сквозь слезы: — Я, кажется, с ума схожу.

Они поменялись ролями, доктор и больной.

— Это пройдет, это ты устала и расстроилась, — успокаивал ее Марат. — Ты плюнь на все.

— Ладно обо мне, — сконфузилась она. — Ты вот скажи… Севка пишет стихи, заметки в газету. Ты читал?

Он кивнул.

— И как? Есть в нем искра божья? Или пустое дело?

— Да как тебе сказать… — замялся Назаров; он опять боялся ее расстроить. — Искра божья, она ведь не всегда сразу проявляет себя. А потом… писать — это ведь тоже профессия, как и всякая другая. Знания нужны, опыт, усидчивость…

— Усидчивости у него как раз нет, — вздохнула Наталья Сергеевна. — Все норовит с налета.

То, что она сама невысоко ценила способности сына, приободрило Назарова, и он сказал:

— Ему не хватает литературного вкуса. Фразу строит, не чувствуя ритма, отбора слов нет… Он много читает?

— Нет, по-моему, — ответила она, вдруг удивившись, что совсем не знает литературных привязанностей сына. — Сименона, видела, читал…

— Это чувствуется, — кивнул Назаров. — Прошлым летом он нам заметку принес. Фраза там была… «Туристы, приехавшие издалека, наслаждались необычным теплом, обливаясь влагой собственного тела, выходившей в виде пота». Так литературный секретарь до сих пор, если встретит неудачное выражение, ворчит: «Это не литературный стиль, а влага собственного тела». Ты уж не сердись за прямоту.

— Я не сержусь, что ты, — покорно произносил она. — Я же в вашем дело ничего по понимаю, хотя и читаю газеты регулярно. А фраза, которую ты привел… — она пожала плечами. — В научной литературе сплошь и рядом…

— Сева говорит, что пишет художественную прозу, — усмехнулся Назаров. — Понимаешь, многих смущает видимая доступность литературы. «Вы не пробовали писать?» — «Нет, не пробовал». И никто не улыбнется. А спросите такого: вы не пробовали играть на скрипке? Или рассчитать синтез тяжелых изотопов водорода? Или вылечить соседу язву двенадцатиперстной кишки? Впрочем, лечат теперь тоже все…

— Что же, ему писать совсем не нужно?

В ее голосе прозвучала скрытая надежда.

Назарову стало стыдно за ненужную прямоту. Она же мать. Самому Севке все это следовало бы высказать, может урок, если способен, извлечь, а ей-то зачем… Но и душой кривить он не мог. К тому же какой-то чертик в нем засел сегодня, не позволял быть добрым.

— Почему же, пусть пишет. Греха в этом нет. Одни лондонский служащий за десять лет переписал от руки всего Шекспира. Его спросили: зачем? Он ответила «Всегда чувствовал стремление писать, но бог не наделил талантом».

Можно было это и за шутку принять, безотносительно к Севе. Но Наталья Сергеевна не улыбнулась даже. Скосив на нее глаза, Назаров тоже насупился, замолчал.