Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

Гунявый качает головой.

— Не в том дело.

— А в чём же?

Гунявый смотрит себе на колени и какое-то мгновение молчит.

— В том, что даже самая последняя, «самая грязная» проститутка в тысячу раз чище меня. Понимаете?

И он смотрит прямо в лицо Соне такими измученными глазами, что она вдруг берёт его руку, крепко прижимает к своей груди и тихо говорит:

— Не надо так думать, не надо, милый. Никаких «чистот» и «грязей» нет. «Грязная проститутка»! А мужчины, у которых сотни женщин, чисты? Преступление? Убийство? Жестокость? Ах, знаете… Они не устраивали массовых убийств? Они не насиловали? Они не мучили, не позорили нас?

— Кого «нас»?

Соня, опомнившись, внимательно смотрит на него.

— Ну. тех, что совершают так называемые «преступления». И каким бы вы ни были, вы не могли совершить и сотой доли преступлений, которые творят эти «чистые» во имя своего закона, цивилизации, патриотизма и тому подобного лицемерия. И ни у кого из них нет и сотой доли такого раскаяния, как у вас, голубчик. И вы в тысячу раз лучше их всех… Нет, нет, я говорю вам это абсолютно искренне. Напрасно вы…

Гунявый решительно высвобождает руку и морщится с таким отвращением, что Соня невольно умолкает.

— Хватит обо мне, Наталья Петровна. Я вас умоляю. Вы ничего не знаете и не можете, разумеется, судить. И спасибо вам большое, но больше не нужно. Пойдёмте.

Соня сидит в печальной задумчивости, наклонившись вперёд, и. не мигая, смотрит под шкаф. Не меняя позы, медленно выпускает слово за словом:

— Вы мучаетесь совершенно-совершенно напрасно… Ох, совершенно напрасно…

Гунявый одевается и снова подходит к Соне.

— Пойдёмте, Наталья Петровна.

Она медленно поднимает голову, странно и пристально всматривается в него, тихо берёт за руку, нежно, жалостно гладит её.

Потом прижимается к ней горячими губами и резко встаёт.

— Ну пойдёмте!

Гунявый не успевает выдернуть руки и только с отчаянием трясёт головой.

Соня быстро одевается, хмуро сдвинув к переносице брови и о чём-то сосредоточенно думая.

Гунявый вдруг с натугой обращается к ней:

— А потом ещё вот что, Наталья Петровна. Моё сегодняшнее… поведение — это результат… болезненного, пьяного состояния. Мне страшно, стыдно и больно. Вас я очень уважаю. Но… Если у вас есть хоть капля какой-то симпатии или влечения ко мне, лучше вышвырнуть её из себя. Я очень прошу и даже… ради вас самой советую сделать это.

Соня решительно подходит к нему и, коснувшись груди, поднимает необыкновенно красивое в эту минуту, освещённое изнутри лицо.

— Голубчик вы мой! Стыдиться и мучиться из-за меня вам абсолютно незачем. Я от всей души ненавижу и презираю эту вашу подлую и лицемерную чистоту. Я сама — «грязная» с головы до ног. Люблю и почитаю всех преступников. воюющих против этой чистоты. И с наслаждением, огнём и кровью очистила бы человечество от такой гадости. Говорю вам вполне откровенно. Если бы вы знали обо мне хотя бы десятую долю всего, ни о каком стыде передо мной вы бы просто не думали. Но не во мне дело. А в вас. И если вы мне советуете, то позвольте и вам дать совет. Я симпатизирую вам и, разумеется, расставаться с этим чувством не собираюсь. И потому советую: знаете что, или немедленно уезжайте из Парижа, и уезжайте так, чтоб ни одна душа не знала, куда вы девались. Подождите, подождите. Слушайте дальше. Или же… доводите поскорее до предела это своё состояние… раскаяния или чего-то в этом роде. Подождите, милый. Я не спрашиваю и не хочу спрашивать, что именно вы сделали, кому, как. когда. Но ведь видно же, вами совершено нечто, почитаемое вами преступлением. Так вот, мой вам совет: если вы совершили его против «чистых», нравственных и спокойных, во имя «грязных», изнасилованных, преследуемых. то вам не стыдиться, не мучиться, а гордиться нужно. И стыдиться только потому, что каетесь.

Гунявый снова пробует что-то сказать, но Соня крепко встряхивает его, не давая вставить и слова.

— Подождите, подождите, не говорите ничего. Если же вы натворили что-то против ваших товарищей, ну, против тех, с кем вы жили, работали, кого уважаете, то уж будьте последовательны, то есть придите к ним и раскройте себя перед ними так, как вот сейчас. И я уверяю вас, всё будет хорошо. Советую вам.

Гунявый (поневоле, видимо) горько улыбается.

— Да, да, голубчик! А что касается меня, то я готова помочь вам всей душою.

Гунявый медленно, с той же улыбкой качает головой.

— Не поможете вы мне.

— Кто знает!

— Никто мне помочь не может. И хватит, Наталья Петровна. Спасибо вам большое, очень вы добры. Но… не достоин я ни жалости, ни сочувствия, ни одного из ваших красивых слов. Серьёзно, Наталья Петровна. Ну, простите ещё раз и пойдёмте…

Он мягко, но решительно снимает её руки со своей груди и поворачивается к двери, давая дорогу Соне. Она какое-то время стоит на месте, потом глубоко вздыхает и говорит:

— Ну, ничего. Я всё-таки уверена, что всё будет хорошо. И ваше это состояние — тоже очень хорошо. Увидите, когда-нибудь мы ещё поговорим об этом иначе. Ну. ну хватит! Пойдёмте!

Соня крепко, дружески ласково пожимает его руку выше локтя и направляется к двери.

На улице Гунявый усаживает Соню в автомобиль и даёт адрес шофёру.

— А вы сами не поедете домой?

— Нет. Я не могу спать. Я хочу немного побродить.

Гунявый почтительно целует Соне руку, закрывает дверцу и отступает в сторону. Авто вздрагивает и ползёт мимо Гунявого, унося в себе бледное пятно прильнувшего к окошку Сониного лица.

Теперь по утрам в кафе дю Пантеон и вовсе пусто. Неуютно, одиноко. На весь большой первый зал — только Загайкевич с Соней и две стареющие проститутки в другом углу.

Загайкевич, хмуро шаря глазами по пустым столикам, внимательно слушает Соню и время от времени так же внимательно поглядывает на неё. На удивление, она сегодня не вялая, не пустая, хотя, видимо, кокаина не принимала. В лице, в голосе, в движениях какая-то непривычная мягкость, теплота, умиротворённость. Да и рассказ её не совсем обычен.

— Одним словом, товарищ, моё впечатление, даже, если хотите, твёрдое убеждение, что Гунявый вернётся к нам. И вернётся настоящим товарищем. Поэтому я позволю себе заявить следующее…

Соня на мгновение останавливается, тщательно проводит пальцем по венчику стакана и тихо, но твёрдо продолжает:

— Я могу принимать участие в деле Гунявого только при условии, что мы не станем его карать. И если б он не пришёл к нам сам, если обстоятельства заставили нас схватить его, мы всё равно не должны наказывать его. Конечно, это не ультиматум с моей стороны и даже не условие, а… а… так сказать, уведомление, что я могу быть полезной только в том случае, если буду знать, что моё участие не причинит ему зла.