Ольга Токарчук - Последние истории

За окнами виден слабый свет, как раз такой, какой она не любит, всегда навевающий необъяснимую печаль. Лампочка максимум сорок ватт, под самым потолком. Свет для самоубийц.

Откуда-то появляется пес, большой, белый, на спине несколько черных пятен — должно быть, это он только что лаял, но теперь молчит и только для порядка старательно ее обнюхивает, после чего, вздыхая, ведет к крыльцу. Женщина оказывается в темных сенях. Пока она нащупывает выключатель, пес царапает внутреннюю дверь.

— Уже? Ты же только что вышел, — укоризненно произносит женский голос.

Тонкая полоска света падает на пол, касается ног гостьи.

— Ох, — испуганно шепчет голос. — Кто здесь?

Женщина пытается встать так, чтобы попасть в щель света.

— Извините, пожалуйста, я заблудилась, заплутала. Попала в аварию, ехала в сторону Клодзко и вдруг слетела в кювет, ударилась. Решила, что лучше кого-нибудь поискать…

— Вы заходите, а то холодно.

Большая кухня, посредине стол, у стены высокий белый буфет. Из-за стола неохотно поднимается пожилой мужчина в надетой поверх пижамы полосатой безрукавке. Перед ним стоит маленькая болезненного вида женщина в выцветшем лоснящемся халате. Гостья еще раз путано объясняется, повторяя: машину оставила, упала в кювет, ехала в сторону Клодзко, такая чудесная ночь, и наконец про Волосы Вероники. Старики смотрят на нее странным взглядом, смысла которого она не понимает: печаль ли это, покой, усталость?

Маленькая женщина стоит перед ней, словно контролер в ожидании входного билета; лицо с мелкими чертами краснеет от порыва ледяного ветра, ворвавшегося в открытую дверь, или, наоборот, от жара, которым пышет раскаленная докрасна плита. Достает из кармана бумажный носовой платок.

— Садитесь, — говорит она. — У вас на губах кровь.

Осторожно, скупыми уверенными движениями вытирает гостье рот.

— Вы целы? Хотите чаю? — спрашивает старушка.

— Да, конечно, с удовольствием. Чаю, чего-нибудь…

Мужчина помогает ей снять куртку, аккуратно складывает шарф.

— Вы ушиблись? Где-нибудь болит?

Эти простые вопросы кажутся женщине сложными и нелепыми. Она набирает в легкие воздуха, но вместо слов из груди вырывается плач.

— Я ударилась, машина влетела в сугроб. Я выкарабкалась и пришла сюда. Наверное, все в порядке, вроде бы я цела, да? Все двигается, вот, смотрите, — она улыбается и машет руками и ногами, словно петрушка.

Хозяйка ставит перед ней стакан в узорном металлическом подстаканнике. Супруги усаживаются напротив.

— Погода такая. Легко заблудиться, — говорит мужчина и глядит в окно, в котором отражается сороковаттовая лампочка под круглым белым абажуром, лунный призрак.

— Зиме конца не видно.

— Завтра придет внук, он вас осмотрит. Наверху есть комнаты, переночуйте, сегодня уже поздно что-либо предпринимать. Надо только включить электрообогреватель, протопить, — добавляет старушка, глядя на мужа.

Тот накидывает толстую кофту и молча выходит. Чуть погодя на втором этаже раздаются его шаги. Стеклянная лампа под потолком слегка покачивается.

Старушка кладет руки на стол и неожиданно веселым голосом говорит:

— Я вам сразу признаюсь: у меня проблемы с памятью, так что по серьезным вопросам обращайтесь к нему, — она указывает подбородком на потолок. — Я хорошо помню, что случилось давно, например, во время войны, вот как мы сюда приехали, не забыла даже, сколько стоил хлеб сразу после освобождения. Ну скажи, детка, сколько? Вот видишь, а я знаю — двадцать грошей. Зато плохо помню, что было вчера. Это не та болезнь на «а», ну, в общем, которой все болеют. Просто старость.

— Хорошо, я буду иметь в виду.

Хозяйка вынимает из буфета початую бутылку водки и наливает немного в стакан с чаем.

— Это чтобы согреться, выпейте.

И добавляет:

— Меня зовут Ольга, а его, — она поднимает глаза кверху, — Стефан.

Женщина проглатывает горячий чай и хочет ответить — уже открывает рот, но обнаруживает, что голова заполнена холодным густым туманом. Она указывает на себя пальцем, тычет в грудь, чувствует прикосновение руки. Знает, что должна сосредоточиться, и тогда все вспомнит. Вот они, мысли, беспокойные головастики, клубятся совсем рядом. Это наверняка из-за удара, оттого ей так не по себе, словно в лунатическом сне, небось от сотрясения мозга мысли поломались и рассыпались, словно сосульки. Конечно, она вот-вот все припомнит, надо только постараться. Старушка смотрит внимательно, выжидающе. Но женщина устала, она пытается собрать мысли; слава богу, что-то отвлекает Ольгу от этого незаданного вопроса — хозяйка поднимается и отходит в угол. Там стоит плоский деревянный ящик, застланный бурым пледом, на котором лежит что-то черное и лохматое. Собака. Длинная шерсть напоминает веревки, шерстяные жгуты, толстые, спутанные, с колтунами, особенно на голове и на заду. Она тяжело дышит, постанывает. Вдвоем с Ольгой они склоняются над этой клочкастой темнотой. В нос ударяет неприятный кислый запах. Собака словно чувствует присутствие людей — открывает глаз и бросает на них короткий взгляд. Непроницаемый, черный, глубокий, будто колодец, на дне которого можно разглядеть зеркальце подземной воды.

На лестнице женщина оступается. Старики подхватывают ее. Ведут в холодную, пустоватую комнату. Здесь стоит приземистый шкаф, на нем фарфоровый бюстик девочки — светлые волосы перевязаны синей ленточкой; еще железная кровать и ветхое плетеное кресло, некогда белое, теперь пестрое. На полу хлопья краски — мебельная перхоть. Под окном дозревают на расстеленных газетах яблоки, почти не сморщившиеся, хотя уже конец февраля. Воздух гладкий и влажный, как их кожица. Он медленно отступает перед электрообогревателем.

Супруги что-то говорят, открывая шкаф (заполненный старыми, скользкими, лысыми одеялами), задергивая занавески, переставляя кувшинчик, поправляя салфетку на столике. Гостья уже не слушает. Она медленно и осторожно ложится на кровать, ощущая себя драгоценной фарфоровой статуэткой, которую следует хранить исключительно в горизонтальном положении, обернутой в паклю. Старушка заходит еще на секунду — приносит полотенце и застиранную фланелевую ночную рубашку.

— Ванная внизу, — тихо говорит она и растворяется в темноте, чтобы затем снова шептать, шелестеть и скрипеть, обмениваясь с мужем обрывками фраз, передвигая какие-то забытые стулья, щелкая выключателями, поворачивая в дверях ключи.

Она лежит навзничь, с закрытыми глазами. Надо принять снотворное. Заткнуть уши восковыми пробками, лечь на бок и подождать, пока начнут действовать таблетки, из которых прорастет во влажную тишину сон. Но таблеток нет и берушей тоже. Она кладет ладонь на грудь, привычно проверяя, бьется ли сердце. Тело твердое, сопротивляется давлению руки. «Твердое, как древо», — слышит она и видит себя, лет тринадцати, бегом спускающуюся с холма, в ситцевом платье с маками, которое мать, когда оно совсем износилось, пустила на тряпки; бежит навстречу девочкам — как их звали, Божена? Ядя? — к развалинам на берегу реки.