Владимир Сосюра - Третья рота

Я очень полюбил книжки.

Герои Жюля Верна из «Воздушного корабля» ярко жили в моём детском воображении с именами, запомнившимися мне тогда почему-то как «дядя Фрюдан» (а не «Фрюден») и «Филь Эвенс».

Особенно меня увлекала книга «Ветхий завет», написанная как роман, о скитаниях еврейского народа в горячих пустынях юга, когда они искали землю Ханаанскую (в те годы их искания и битвы с ордами филистимлян я мог сравнить с «Железным потоком» Серафимовича… Только там ещё величественнее). Я восхищался героизмом Гедеона, братьев Маккавеев, Самсона, а особенно Иисуса Навина, который своим приказом «Стой, солнце!» остановил день, чтобы евреи смогли завершить разгром врага.

Я любил всё героическое и красивое.

Мне попала в руки неказистая с виду и не очень большая по объёму книжечка — «В тумане тысячелетий» (забыл автора), и она так увлекла меня, когда я читал её в траве на нашем дворе, что всё происходившее в книге оживало и обретало в моём воображении силу и остроту реальности, и я погружался в эту реальность всем своим маленьким существом, окружающее не существовало для меня.

Я не слышал, как мать звала меня на обед. Буря восторга подхватывала меня на свои огненные крылья и увлекала туда, где:

где:

где:

И герой романа… Почему-то имя его запомнилось мне как «Святослав», но это, как потом я прочитал через много-много лет в продолжении этого романа — «Гроза Византии», был Всеслав, автор же — Красновский. И этот неручь, страшный и могущественный, и старый кудесник, и любовь Всеслава к Любуше, и его враг Вадим, и друг, северный витязь, которого Всеслав зарубил… Всё это так властно и пронзительно захватило меня, что и теперь, седым юношей, я могу в деталях пересказать роман «В тумане тысячелетий», так пленивший моё детское воображение и, безусловно, в тысячу раз лучший, чем роман «Гроза Византии», который понравился мне только благодаря своему интригующему названию. Такое название больше подошло бы другому моему любимому герою, Святославу.

В густых травах нашего двора я так зачитался «Ветхим заветом», что забыл об окружающем меня мире — бродил по жёлтой бесконечной пустыне под горячим, беспощадным солнцем с героическим еврейским племенем и восторженно смотрел на Гедеона, который умел отличать храбрецов от трусов по тому, как они пили воду — прямо из речки или из пригоршни.

А юноша Давид с его пращой, которой он поразил великана Голиафа, а потом отрубил ему голову его же мечом…

Ну и, конечно, мой любимый Самсон, ослиной челюстью перебивший пятнадцать тысяч филистимлян. Как ненавидел я эту сучку Далилу, которая отрезала Самсону длинные волосы, заключавшие в себе всю его силу.

Печально радовался тому, как отплатил Самсон врагам, когда отросли его волосы. Жаль, что и сам он погиб на горе трупов под обломками колонн и кровли храма, разрушенного богатырскими руками.

А чудо с иерихонскими трубами, от одного рёва которых рассыпались в прах стены вражеской крепости и евреи взяли город голыми руками…

Мать зовёт меня обедать, а я не слышу, потонув в воображаемом мире золотой легенды человечества.

И вот мой отец заболел воспалением желудка. Долго и тяжело боролся он со смертью, а мать сидела возле него на полу и рушником или его шляпой, как веером, навевала ему свежего воздуха, потому что отцу нечем было дышать.

Мать покупала отцу церковного вина. Это вино я тайком попробовал, и оно показалось мне таким чудесным, никогда в жизни я такого вина больше не пил. Только когда причащался. Но поп давал его в золотой ложечке так мало, что я лишь разочарованно облизывался. Доктор сказал, чтобы отец бросил пить водку, а если не бросит, умрёт.

Отец выздоровел.

Но водку пить не бросил. Если бы он знал!

Я дружил с соседскими мальчиками, старший брат которых был кузнецом. Я часто ходил к нему в кузницу и любил слушать, как он весело и виртуозно вызванивал по наковальне молотом, либо помогал его родителям на току.

Я соревновался с моими маленькими друзьями, кто быстрее работает.

Большими корзинами переносили полову. Я нёс почти бегом, а взрослые, чтобы я работал ещё лучше, нахваливали меня:

— Вот молодец!

— Вот молодец!

А я стараюсь, а я стараюсь…

Была эпидемия скарлатины.

В школе нам сделали прививку от неё.

Мы, мальчишки, хвастали перед девочками, что нам не больно, когда игла шприца тонко и остро входила под кожу на спине, а девочки, когда их кололи, морщились и плакали.

Мы же ходили героями.

У моего друга заболел скарлатиной младший братик. Была зима, и по скованной морозом земле его, больного, смертельно бледного, повели в церковь, что находилась недалеко от их хаты.

А потом его под руки вели по большим каменным плитам от церкви обратно. Он шёл, весь прозрачный и словно нездешний, и покачивался, задыхаясь от недостатка воздуха… Так и стоит перед моими глазами его бледное, покорное и обречённое личико…

Потом его хоронили.

И ещё.

У одной женщины умерли двое близнецов-малюток.

В хату, где они лежали на столе, молча и торжественно входили люди… Печальное покашливание и траурный шёпот стояли в комнате…

Я подошёл к маленьким покойникам. Они лежали как глиняные куклы, восковые и тихие.

Я дотронулся до ручки одного из них.

Рука была холодная как лёд…

Седьмая Рота!

Я не забуду тебя, колыбель радости и горя в мои далёкие и неповторимые дни.

Мы снова в Третьей Роте. Жили мы у Ивана — портного с деревянной ногой.

Он был красивый и нравился девчатам. А когда ему на руднике в пьяной драке отсекли жестяным чайником кончик носа, он перестал нравиться девчатам. Особенно одной, с которой — до эстетической катастрофы с ним — у него был роман. Со своими младшими братьями он был очень строг и чуть что кричал:

— А где мой ремень? — и тянулся за своим сапожным ремнём, которого страшно боялся его младший брат Макар.

Второй его брат женился на курносенькой и веснушчатой девушке, которая стала ему весёлой жёнушкой, и они очень хорошо жили и все целовались у нового домика, который построили себе, как голуби тёплое гнёздышко.

Мы тогда были уже очень бедные. Отец продал надел земли, которым владел, кулаку Андрону за 250 рублей, хотя надел — пять десятин — стоил 1100 рублей. Андрон расплачивался с нами золотыми пятёрками, расплачивался долго. Но хотя мы и были бедные, я всё же иногда покупал фисташки, которые очень любил.

Когда курносенькая птичка, жена Иванового брата, увидела, что я ем фисташки, она при женщинах, пренебрежительно выпятив губки, сказала: «Голытьба, да ещё и с перцем!»